ДИГРЕССИВНАЯ, СЕКСУАЛЬНО-ГЕДОНИСТИЧЕСКАЯ КАУЗО-МОДЕЛЬ («КРЕЙЦЕРОВА СОНАТА» Л.ТОЛСТОГО)

Считается, будто Л. Толстой при написании «Крейцеровой сонаты» (1889) руководствовался стремлением показать, что половая страсть — страшная, губительная сила, влекущая человека на путь преступления. В повести, по сути, три главных действующих лица — убийца Позднышев, его жена и музыка, точнее бетховен-ская соната для скрипки и фортепиано. Повествование построено в форме исповеди преступника. Оправданный судом присяжных и освобожденный из-под стражи, он едет поездом и рассказывает свою историю случайному попутчику. Принято считать, что устами Позднышева говорит сам Л. Толстой, излагающий собственные философские взгляды на многие важные вопросы человеческого бытия, в том числе и на преступление.

Позднышев утверждает, что современная цивилизация, разжигающая гедонистические и эротические наклонности, поощряющая чувственную любовь, разжигающая половые страсти, толкает людей к порокам и преступлениям. Именно так произошло с самим Позднышевым и его женой, отношения которых почти сразу обрели характер движения по замкнутому кругу. За чувственным влечением следовало сближение. После удовлетворения страсти и пресыщения рождалось охлаждение, переходящее в ссоры и нарастающее взаимоотчуждение. Спустя какое-то время вновь заявляло о себе влечение, и все повторялось в том же порядке, пока из-за вмешательства «проклятой музыки» не наступила развязка.

Показательно, что, рассказывая о преддверии и моменте совершения преступления, Позднышев наиболее часто характеризует себя посредством метафоры зверя, пробудившегося внутри него. Он вспоминает музыкальный вечер, когда его жена и скри-

пач Трухачевский исполнили Крейцерову сонату. Именно тогда Позднышев понял, что их чувственность разбужена музыкой и жена готова ему изменить. Когда после сонаты была сыграна какая-то страстная, «до похабности чувственная» вещица, он ощутил в себе потребность бить и разрушать. Так заявил о себе «бешеный зверь ревности».

То, что пережил герой «Крейцеровой сонаты», прослушав пьесу, может быть названо «анти-катарсисом» (греч. katharsis — очищение), потому что вместо очищения и просветления его дух испытал ощущение погружения в состояние нарастающей ярости и сгущающейся тьмы. Музыка выступила в качестве катализатора, приблизившего преступление. Она пробудила в Позднышеве бешеную энергию ревности и злобы, а с ними и потребность в разрушении и волю к насилию. И в этом была своя логика, поскольку семейная жизнь не дала Позднышевым ощущения счастья и гармонии. Супруги, не сумев придать своим страстям духовной наполненности, ощущали себя рабами чувственных вожделений и аффектов, сладострастными животными, попеременно впадавшими в состояния то плотской страсти, то взаимной ненависти. Сексуальность обнаружила себя как сила, способная разрушить заграждения из норм не только морали, но и права.

В описании Л. Толстым предкриминальных коллизий половой страсти ощутимо влияние философии Шопенгауэра, рассматривавшего эрос не только как жизнетворящее начало, но и как некоего враждебного демона, вносящего смуту и раздор в человеческую жизнь, разрушающего, губящего, толкающего на дурные дела и даже преступления. Позднышев и его жена становятся жертвами такого «демона», превратившего их поначалу в сладострастных животных, а затем возбудившего в муже зверя.

Несмотря на то, что Позднышев неоднократно называет себя «зверем», в «Крейцеровой сонате» обнаруживается совершенно иной уровень философского осмысления проблемы «человека-зверя», чем в одноименном романе Э. Золя. Для Золя убийство на сексуальной почве — это скорее биологический, чем социальный феномен, в котором преобладает исключительно витальная детерминация. Толстого же интересуют в первую очередь социокультурные и антропокультурные предпосьшки уголовного преступления. Если у Золя убийство — финал в судьбе преступника, за которым уже нет ничего, кроме тьмы его социально-нравственного небытия, то у Толстого убийство — поворотный момент, радикально меняющий нравственную судьбу человека, открывающий перед ним возможность духовного возрождения. Личная трагедия вырвала Позднышева из имморального мира прежних взглядов, распахнула перед ним мир христианских ценностей. И в этом Толстой — антипод не только Золя, но и де Сада.

До совершения преступления Позднышев исповедовал взгляды, сходные с воззрениями французских материалистов XVIII в., в том числе Ламетри и де Сада. Он, подобно де Саду, был убежден, что главное естественное право человека — это право на свободное проявление своих сексуально-гедонистических наклонностей. Как и де Сад, он видел в человеке имморального эгоиста, ищущего одних лишь наслаждений. Христианские заповеди тоже казались ему смешными и нелепыми условностями, которыми можно безнаказанно пренебрегать. Правда, Позднышев не доходил до крайних выводов, непосредственно переходящих в апологию преступления. В своих настроениях он был далек от того, чтобы связывать сексуальное наслаждение с разрушением, причинением страданий и убийством. Но судьба распорядилась так, что позиция сексуального гедонизма вывела его на путь «максимального разрушения» — убийства сексуального партнера. Но то, что де Сад считал естественным и оправданным, для Толстого выступило в качестве абсолютного зла, подлежащего нравственному осуждению и уголовному наказанию.