1. Обвинение - способ действия потерпевшего /обвинителя/

Кто был первым, вышедшим на историческую арену пространства, которое мы весьма условно называем уголовно-процессуальным?

Предположим, что то лицо, которое причинило вред. Какова цель действий лица, причиняющего вред? Видимо, удовлетворение какой-то своей потребности, например, в вещи, которая имеется у потерпевшего, но отсутствует у причинителя. Можно ли в такой цели причинителя вреда, направленной на удовлетворение его потребности, обнаружить нечто, указывающее на стремяение вызвать соответствующие действия потерпевшего, например, по отобранию этой вещи? Наверное нельзя, ибо такой вывод был бы абсуден сам по себе. Причинитель вреда может допускать поступление неблагоприятных последствий для себя /например, обнаружение потерпевшим пропажи вещи и отобрание ее у причинителя вреда/, но потому и решается осуществить свои действия, что надеется избежать их. В противном случае осуществление им действий по причинению вреда теряет для него всякий смысл: стоит ли красть вещь, чтобы затем возвращать ее. Стало быть, действия причинителя вреда не предполагают, а, напротив, исключают какую-либо совместность действий, тем более с потерпевшим, хотя непосредственно и предшествуют им. Здесь, на наш взгляд, вступает в силу святое правило логики: после этого не значит вследствие этого.

Но если анализ действий причинителя вреда не позволяет обнаружить нечто, указующее на совместность действий его и потерпевшего, то он, в данном случае находится как бы за пределами того пространства, которое мы называем уголовно-процессуальным и в этом смысле интереса для нас не представляет.

Сделаем другое предположение: первичная персонификация уголовного процесса начинается с потерпевшего, который, реагируя на причинение вреда, осуществляет определенные действия в отношении причинителя /например, отбирает украденную вещь/. Чем он при этом руководствуется?

Первичной для потерпевшего здесь является потребность в самозащите «равно исключении повторения подобного рода деяния в отношении себя впредь10. Реализация такой потребности может ассоциироваться у потерпевшего только с действиями в отношении самого причинителя вреда, причем такими, которыми бы последнему доставлялся неменьший вред, нежели тот, который причинил он. При этом понятие пели потерпевшего как бы распадается на два суждения: утвердительное - в отношении причинителя вреда допускается то, что он совершил в отношении потерпевшего12; и отрицательное - благодаря наказанию, не допускается,исключается повторение такого рода деяния в отношении себя. Иначе цель может быть сформулирована таким образом: защита потерпевшим себя через наказание или причинение тождественного вреда причинителю. В данном случае цель действий потерпевшего как бы включает,предполагает возвращение к причинителю вреда деяния, осуществляемого тем же способом, которым был причинен вред потерпевшему. В этом смысле /в смысле тождества способа действий причинителя вреда и потерпевшего/ наказание при его исполнении ничем не отличается от причинения вреда13. Не случайно первые известные исторические формы реакции потерпевшего на причинение вреда - месть, самосуд, - представлявшие собой ни что иное как применение им самим возмездия, иначе наказания, к причинителю вреда, воспринималось последним зачастую как совершенное в отношении него преступление, что служило началом междуродовых войн и кровной мести, в результате которых истреблялись целые роды14. По замечанию Вл.Случевского, месть как применение наказания в отношении причинителя вреда рассматривалась не только как право, но и как обязанность, лежащая на семействе, роде и даже союзе родов, к которому принадлежал обиженный15.

Казалось бы, в подобной трактовке цели потерпевшего не содержится чего-либо, указывающего на необходимость совместных действий его и причинителя вреда. Если она и предполагает ответные действия причинителя вреда,то только такие, которые связаны с его повиновением потерпевшему. Однако, существование такой ситуации, в которой причинитель вреда раскаялся бы в содеянном и повиновался наказанию, отрицать нельзя. Как указал однажды М.Шелер, человек имеет право считать себя виновным и быть наказанным16.

Признавая свою вину, причинитель вреда преследует в данном случае цель, включающую в себя нечто большее, чем наказание. Это большее может быть заключено для него по-видимому в получении прощения у общества, возвращении своего прежнего положения в нем, реабилитации себя через добровольное перенесение страданий, связанных с наказанием. Эта цель безусловно соответствует тому, к чему стремится потерпевший,- наказанию причинителя вреда. Отсюда, казалось бы, можно сделать вывод, что уголовный процесс есть деятельность, содержание и формы существования которой задает потерпевший, преследующий цель самозащиты и наказания причинителя вреда.

-Действительно, только сквозь призму идеи об уголовном процессе как деятельности, осуществляемой с целью наказания, можно объяснить столь длительно существовавшую в истории государств практику /вплоть до XX в./, которая придавала признательным показаниям обвиняемого значение основного доказательства по делу. Для получения признания обвиняемого допускались любые средства, в том числе и пытка17. Только, начиная с ХУШ в., различные законодательства под влиянием нового мировоззрения и просвещения вступили в деятельную борьбу с ней18.

Однако, если бы вывод об уголовном процессе как совместной деятельности потерпевшего и причинителя вреда по осуществлению наказания последнего был верен, то все его дальнейшее развитие должно было бы идти по пути расширения права потерпевшего на наказание с одновременным превращением признания вины причинителем вреда в его юридическую обязанность. Мы же наблюдаем обратную картину. Признание причинителем вреда своей вины не только не превратилось в юридическую обязанность для него, но с течением времени повлекло введение запрета допроса обвиняемого в качестве средства его изобличения, а затем и вовсе уступило место праву обвиняемого

на защиту19.

Что же касается права потерпевшего на наказание, то оно не только не расширилось, а значительно сузилось, пока не перестало существовать для него вовсе. Сначала, с появлением посредников, а затем судов, из действий потерпевшего выпало то, что позднее получило наименование назначения наказания, в последующем же - уже и непосредственное применение его. Правда, сами по себе исторические факты, свидетельствующие о появлении специальных лиц и органов, призванных наряду, а затем и вместо потерпевшего, осуществлять действия по назначению и исполнению наказания, не опровергают идею об уголовном процессе как деятельности, имеющей целью наказание причинителя вреда. .Они отрицают лишь то, что эта деятельность исчерпывается полностью действиями потерпевшего и причинителя вреда. Более того, чем еще, кроме необходимости осуществления деятельности, связанной с наказанием, можно объяснить появление этих специальных органов,наименование и статус которых у разных народов были различны21, но цель, ради чего они создавались, - назначение и исполнение наказания, - была одинаковой. Здесь, казалось бы, напрашивается вывод, что уголовный процесс есть совместная деятельность потерпевшего,специальных государственных органов, причинителя вреда, осуществляемая с целью наказания последнего. Однако, с помощью этой концепции нельзя объяснить, скажем, смысл существования в рамках уголовного процесса действий суда, оправдывающего причинителя вреда, или действий последнего, защищающего себя перед потерпевшим. Сведения об этих действиях, осуществляемых в связи с причинением вреда, имеют столь же древнюю историю, что и само примэнение наказания22.

Получается, что сущее уголовного процесса и действительно и недействительно одновременно. Оно действительно ддя обыденного мышления,способного на уровне простого созерцания различить суд, прокурора и других лиц,действующих наряду с потерпевшим и причинителем вреда, но недействительно с точки зрения идеи об уголовном процессе как осуществлении наказания. Но если сущее не присутствует в идее, значит, эта идея не является истинной, ибо "идея есть сиятельное. Существо идеи лежит в сиятельности и зримости. Она совершает присутствие, а именно присутствие того,что есть сущее"23. В свою очередь то, что почитается за действительное уголовного процесса /осуществление наказания/ не есть его сущее. Не случайно Н.Полянский в свое время заметил, что если бы процесс имел своей целью осуществление материального права на наказание, то законодатель и ограничился бы тем, что наделял бы суд и его вспомогательные органы всеми полномочиями, нужными для энергичного осуществления репрессии. Это не происходит только потому, что процесс имеет иную,нежели осуществление права на наказание, цель. Стало быть, объяснить существование уголовного процесса стремлением потерпевшего наказать причинителя вреда, даже если последний против этого не возражает, нельзя24.

Таким образом, эволюция уголовного процесса свидетельствует о том, что применение наказания, даже если оно охватывается совместными действиями не только потерпевшего и причинителя вреда, но и специально создаваемых для этого органов, еще не есть та целостность, которую можно именовать уголовно-процессуадьной.

Однако, этот вывод не опровергает того первоначального предположения, что уголовно-процессуальная деятельность есть некоторая целостность. Он фиксирует лишь то, что уголовно-процессуальную деятельность, даже если и рассматривать ее как целостность, нельзя свести к действиям, связанным только с назначением и исполнением наказания, она есть нечто большее.

Вернемся снова к той ситуации, в которой потерпевший непосредственным образом применял наказание, а причинитель вреда подчинялся ему, и посмотрим, нет ли в их действиях чего-то еще, ранее нами не замеченного, но отличного от наказания.

Когда причинитель вреда признавал за потерпевшим право на наказание, его действия складывались при этом как бы из двух частей: во-первых, он сам себя изобличал /на современном языке - признавал свою вину/ в том,что содеял против потерпевшего, и, во-вторых, вследствие этого повиновался наказанию, применяемому в отношении него потерпевшим. Эти действия причинителя вреда являлись не более чем реакцией на поведение потерпевшего, но такой реакцией, которая не могла не быть адекватной, то есть тождественной тому, что требовал от него потерпевший. Только такие действия причинителя, соответствующие представлению потерпевшего о них, могли удовлетворить последнего. В свою очередь и у причинителя вреда навряд ли можно было обнаружить стремление uas&-зать себя строже, нежели требовал потерпевший. Стало быть, и действия потерпевшего уже тогда должны были содержать в себе нечто большее. чем только применение наказания к причинителю.

Что мы знаем о них? В первую очередь то,что эти действия могли быть только осознанными /и если бы их можно было классифицировать по аналогии с преступлениями, то они обязательно попали бы в ранг умышленных или преднамеренных/. А раз так, мы вполне можем представить себе, что могло быть доступно сознанию потерпевшего тогда, когда применение наказания было всецело в его власти.

Самое первое, что могло быть для него очевидно, это факт причиненного вреда - обида25. Трудно не согласиться с Э.Ферри, что потерпевшему, непосредственным образом применявшему наказание, неведомо было,что такое виновность. Но также трудно не согласиться и с тем, что ему вполне было доступно сознание несправедливости причиненного вреда, хотя бы в силу наличности последнего /украденная или испорченная вещь; наличие телесного повреждения/. Без этого осознания несправедливости вреда действия потерпевшего ничем не отличались бы от действий самого причинителя. При этом осознание причиненного вреда, видимо, должно было происходить в виде утвердительного суждения потерпевшего об обиде /как деянии кого-то, причинившего ему вред/. Это суждение не могло не быть утвердительным, ибо обязательно высказывалось публично,чему сопутствовала моральная ответственность высказавшегося перед обществом.

Так, Русская Правда устанавливала, что всякий, у кого пропала вещь, производит объявление на торгу, - заклич, - которое должно сделаться известным для того "мира", где оно сделано, в течение трех дней. Тот, у кого истец найдет свою вещь по истечении трех дней, признается ответчиком в обязав не только возвратить вещь, но и уплатить уголовный штраф . В данном случае уже само объявление об обиде содержало как бы призыв, обращенный к обществу, помочь найти и наказать виновного. Поэтому, прежде чем обнародовать свое суждение, потерпевший должен был быть, по крайней мере, убежден в нем сам. Это суждение потерпевшего как бы предшествовало всем вообще его действиям. Оно не обязательно должно было содержать в себе и указание на конкретное лицо как на причинителя вреда. Во всяком случае можно утверждать, что в правосознании древнего общества существовало различение суждений об обиде как о деянии, причинившем вред, и об обидчике как о причинителе вреда. По Русской Правде, например, отыскание истцом ответчика, помимо закличи, могло происходить также посредством свода в узком смысле слова. Если истец не сделал заклич, или нашел пропавшую вещь в руках другого лица до истечения трех дней после закличи, или нашел ее не в своем городе, то начинался свод. Человек, у которого в данном случае обнаруживалась вещь, еще не объявлялся ответчиком, ибо допускалось, что он мог приобрести ее законным путем. Поэтому закон оставлял вещь во владении купившего ее, но обязывал его вместе с первоначальным хозяином идти к тому лицу, у которого ее приобрел. Если третье лицо тоже ссылалось на законный способ приобретения вещи, то свод продолжался дальше всеми заинтересованными лицами. Сам же истец шел только до третьего свода, если цепь заинтересованных переходила за пределы города. В этом случае тот, до кого доходил третий свод в городе, должен был вручить истцу деньгами цену, равную вещи, а сам вел свод дальше28.

Очевидно, что публичное высказывание потерпевшего об обиде уже как бы содержало в себе нечто, указывавшее на направленность его дальнейших действий, а именно, презумпцию-предположение о том, кто в данном случае мог причинить вред. Стало быть, прежде чем непосредственным образой применить наказание или выступить в роли-мстителя? потерпевший,помимо утверждения о нанесенной обиде, еще должен был найти обидчика, а значит высказать и другое суждение - о том, кто нанес ему обиду. Все это дает нам право заключить, что, хотя современные нам понятия "преступления" и "виновности" потерпевшему, непосредственным образом применявшему наказание, не были известны, но его сознанию уже было доступно то - вред, обида, презумпция обидчика, - без чего эти понятия и сегодня мыслимы быть не могут. Поскольку ке действия, презюмирутощие виновность и связанные с установлением виновного /обидчика/, составляющие в нашем сегодняшнем понимании содержание обвинения, осуществлялись первоначально самим потерпевшим и до того, как он непосредственным образом мог применить наказание, мы вправе рассматривать их как обвинительные, а его самого - как обвинителя. Не случайно, одно из дошедших до наших времен высказываний Цицерона гласит: nemo nisi accusatus fuerit, condemnari potets - никто не может быть осужден без соответствующего обвинения. Действительно, как бы потерпевший мог осуществлять свое право непосредственным образом наказывать причинителя вреда, не обладай он при этом правом на обвинение /или на действия, связанные с утверждением преступного и установлением виновного/.

Однако, если можно допустить, что сама возможность предъявления причиненного вреда обществу являлась в глазах последнего убедительным доказательством правомерности утверждения потерпевшего о совершенном в отношении него уголовном деянии, то в отношении его же суждения о конкретном лице как причи-нителе вреда, вряд ли такое допущение будет справедливым, хотя бы в силу неочевидности последнего /разумеется, если только причинитель вреда не был застигнут на месте преступления, что по древним законам и обычаям чаще всего рассматривалось как бесспорное доказательство его вины/. Чем еще можно объяснить существование многочисленных обрядов, правил, которыми сопровождалось выставление обвинения в древности: обязательное наличие обвинителя /без него не начиналось ни одно дело, а при его неявке в суд - прекращалось/; публичность объявления обвиняемым; обоснование обвинения.

Суждение потерпевшего о конкретном лице как виновнике причиненного вреда обязательно должно было быть публичным. Публичность обвинения не только налагала ответственность на потерпевшего-обвинителя29 но и оправдывала /прежде всего добровольным характером ответственности/ в глазах общества его право на последующее наказание того, кого он обвинял. Именно поэтому правило о так называемом призыве /или публичном объявлении виновным/ встречается почти у всех народов. Например, в Афинах процесс начинался с призыва обвиняемого явиться в суд в определенный день. Призыв производился в людном месте, в присутствии понятых, которые подтверждали факт призыва. Призыву предшествовала подача письменного обвинительного акта, обязательно подписывавшегося обвинителем30. В древней Руси существовали так называемые позывницы, позывные грамоты о явке виновного в суд, которые зачитывались прилюдно в установленных местах, например, по Псковской судной грамоте,- на погосте перед попом31.

Предъявление обвинения, дабы исключить возможность несправеддивости его, осуществлялось с соблюдением определенного ритуала. Так, в Древнем Риме истец должен был присягнуть относительно "ябеды", подучить разрешение претора на вызов обвиняемого, иначе ему грозил штраф в 50 золотых. В случае, если истец обвинение доказать не смог,обвиненный вправе был привлечь его к ответственности за клевету32.

Что же касается обоснованности обвинения, то она состояла в предъявлении потерпевшим-обвинителем соответствующих доказательств виновности лица, в причинении вреда. Доказательства эти были различны: от присяги и поединка до выставления свидетелей. Так, например, в Древних Афинах, прежде чем дело могло поступить на разбирательство в гелиэю фесмофетов, требовалось признание обвиняемым обвинения правомерным. В этом случае обвиняемый превращался в обвинителя. Ему принадлежало первое слово и если потерпевший-обвинитель не мог доказать неосновательности протеста обвиняемого.дело прекращалось. В древнеримском процессе право обвинения принадлежало каждому неопороченному римскому гражданину. Делающий выступить обвинителем, должен был заявить о своем желании председателю следственной комиссии. С разрешения последнего он приступал к указанию, кого и в чем обвиняет. Ему давался срок на собирание доказательств, по истечении которого обвинитель являлся к председателю-и в его присутствии допрашивал обвиняемого, формулировал обвинение.которое записывалось в протоколе, подписывалось обвинителем. За пределы этого обвинения обвинитель выйти уже не мог. На судебном форуме он имел право выступить с речью, представить доказательства32.

Получается, что право на обвинение в древнем обществе могло принадлежать только тому, кому вред непосредственно был причинен. Оно в этом смысле как бы проистекает из личного права индивида на самосохранение, и в силу этого не может быть общественным или государственным, а только индивидуальным и строго персонифицированным. Только тот, кто непосредственно пострадал от преступления, имел право высказывать суждение о виновности конкретного лица. Не опровергает этот вывод и существовавшая у многих народов практика, когда обвинителем на суде мог выступить любой член общества, а не только потерпевший, ибо она объясняется,на наш взгляд, вовсе не безличностью права на обвинение, а тем, что обида, нанесенная члену общины, рассматривалась как нанесенная всему роду. Не случайно, такая практика первоначально возникла именно по делам об убийстве, то есть там,где потерпевшим мог реально выступить только род убитого33.

Во всяком случае, когда общество оценило опасность индивидуальной реакции потерпевшего, являющейся по своей природе чрезмерной - и изъяло наказание из его ведения полностью, то в отношении обвинения оно поступило иначе. То, что очевидно было для общества, - причиненный вред или утверждение потерпевшего о преступлении, совершенном в отношении него другим лицом, - оно оставило потерпевшему в виде права последнего на обвинение. А то,что ему казалось неочевидным -совершение преступления конкретным причинителем, на которого указывал потерпевший, - оно взяло себе в виде лишь обязанности /доказывания виновности - невиновности/. По крайней мере о праве государства на обвинение не упоминается ни в памятниках права, ни в исторических трудах о них, везде речь идет лишь об обязанности. Напротив, в отношении потерпевшего делается упор на его право преследовать, ловить, изобличать и т.д.

Таким образом, мы можем заключить, что действия потерпевшего сопровождались для него осознанием, во-первых, причиненного вреда как результата противоправного деяния другого лица; во-вторых, виновности конкретного лица в причинении этого вреда; в-третьих, возможности применения к нему наказания. Важнейшими в этой совокупности осознанных действий потерпевшего являются те, которые связаны с выставлением суждения о виновности или с обвинением конкретного лица в совершении преступного деяния. Обвиняемый, рассматривающийся потерпевшим как безусловный причинитель вреда^мог появиться только после утверждения последнего о совершенном в отношении него преступлении,но до того, как он применит к кому-либо наказание. В этом смысле именно обвинение содержит в себе то,что указывает и предполагает ответные действия обвиняемого и возможно обеспечивает их последующую совместность /в случае признания обвинения правомерным/ с вызвавшими их действиями потерпевшего-обвинителя.

Можно сказать, все.что мы сегодня так или иначе связываем с нашими представлениями об уголовном процессе, имело свое начало здесь, в действиях потерпевшего, применявшего наказание непосредственным образом. Из этой деятельности отпочковалось не только все то.что связано с применением наказания, но и то, что связано с показыванием обвинения. Правда, с появлением органов, взявших на себя обязанность розыска обвиняемого, собирания доказательств виновности36 обвинение перестало быть способом организации деятельности только потерпевшего. Но только для него оно было с самого начала своего возникновения и сохранилось, в качестве пра-ва,до сих пор единственным возможным способом самозащиты.

В отличие от способа цель деятельности потерпевшего в ходе эволщии уголовного процесса существенным образом не пострадала. Вряд ли кто возьмется сегодня утверждать, что стремление к самозащите и наказанию виновного менее присуще современному человеку, нежели тому, который применял наказание непосредственным образом. Другое дело, реализация этой цели. Для современного потерпевшего она возможна единственным способом - обвинения. В этом смысле именно потерпевший есть единственный субъект уголовного процесса, на всем протяжении его истории, которой может и должен обладать правом на обвинение, как объясняющем принципе сегодняшнего его участия в уголовно-процессуальной деятельности. Это право должно быть закреплено в уголовно-процессуальном законодательстве точно так же, как закреплено,например, право обвиняемого на защиту.

Парадоксально, но факт, в ныне действующем советском уголовно-процессуальном законодательстве право обвинения как одно из оснований уголовно-процессуальной деятельности ни за кем не закреплено37. Следователь, прокурор, суд, лицо, производящее дознание не обвиняют и не оправдывают, а выявляют как уличающие, так и оправдывающие обвиняема го обстоятельства, говорится в ст.14 Основ уголовного судопроизводства, ст.20 УПК РСФСР. Ничего не сказано об этом праве и в статье 53 УПК РСФСР,предусматривающей права потерпевшего. При отсутствии такого права у кого бы то ни было из участников уголовного процесса невозможно объяснить смысл существования обязанности обвинения, возложенной законом на прокурора. Если никто не вправе обвинять в совершении преступления, то тем более никто не обязан это делать. Разумное объяснение тому, зачем нужна обязанность обвинения в уголовном процессе, найти в данном случае трудно. Разве только затем, чтобы позволить обвиняемому реализовать предусмотренное для него законом право на защиту ?!

Бесспорно, значительные ограничения активности потерпевшего, существующие в нашем уголовном процессе,нельзя признать оправданными. Признание потерпевшим /ст.136 УПК РСФСР/ должно создавать ему те же, во всяком случае неменьшие, возмож-ности.чем противной стороне - признание в качестве обвиняемого.38

Более того, заслуживает, на наш взгляд, высказанное Э.Ферри еще в начале века предложение о том, что, если уж государство взяло на себя функцию защиты потерпевшего от преступления и применения наказания к прёступникам,то оно должно возмещать ему и убытки от преступлений в тех случаях, когда оно не сумело и не смогло их предупредить39.

Получается,что в ходе своей эволюции исторический потерпевший постепенно превратился из "мстителя", каким он был в те времена, когда сам применял наказание, в обвинителя,что вызвало и соответствующую трансформацию статуса причинителж вреда по отношению к нему. Из виновного, каким он во всяком случае являлся для потерпевшего, хотя и не именовался так, причинитедь вреда превратился в обвиняемого.

Правда, здесь возникает вопрос. Если деятельность обвинителя-потерпевшего исторически расслоилась на несколько, значит ли это,что все те субъекты /не только расследования и обвинения, но и суда/, которые ее на себя приняли, в то же время приобрели и ее обвинительную форму? Здесь возможны два ответа: утвердительный, если удастся установить, что все органы, в том числе и суд, возникли лишь из невозможности для потерпевшего-обвинителя самому реализовать свое право на обвинение; и отрицательный, если будет доказано, что появление суда было связано с потребностью в иных, нежели обвинение, способах деятельности, смысл которых, находясь в позиции только потерпевшего-обвинителя, не уяснить.

Итак, мы проанализировали такую очевидную для всех ситуацию, в которой совместность действий потерпевшего-обвинителя и обвиняемого, признающего свою вину, сомнений не вызывает, и уже из этого смогли извлечь следующее:

во-первых, не всякая совместная деятельность потерпевшего и обвиняемого может рассматриваться как уголовно-процессуальная,

во-вторых, уголовно-процеосуадьную деятельность нельзя свести только к применению наказания,

в-третьих, обвинение - единственно возможный способ действий потерпевшего-обвинителя, который может быть им реализован только как официально закрепленный принцип права потерпевшего на обвинение. Этому праву коррелирует обязанность не обвиняемого, а государственного обвинителя поддерживать и доказывать обвинение. Что же касается обвиняемого,то именно обвинение втягивает его в уголовно-процессуальное пространство и заставляет действовать определенным образом40.

Взятая нами для анализа ситуация, в которой действия обвиняемого осуществляются теми же способами, что и действия потерпевшего-обвинителя я в этом смысле соответствуют целевой установке последнего, - не есть единственно возможная. Не меньшие интерес будет представлять для нас анализ и другой ситуации, в которой обвиняемый отрицает обвинение. Однако, эта ситуация требует осмысления с позиции ухе не столько потерпевшего-обвинителя, сколько обвиняемого.

Отсюда выстраивается следующий блок вопросов: в каких формах и какими способами могут осуществляться действия обвиняемым? Какую цель он при этом преследует? Можно ли говорить вообще о совместности действий потерпевшего и обвиняемого в ситуации,где последний отрицает свою вину? И если можно, что отличает совместность действий потерпевшего и обвиняемого в ситуации, где обвиняемый отрицает свою вину, от совместности их действий в ситуации,где обвиняемый вину признает?