Егор РАДОВ

                            НЕ ВЫНИМАЯ ИЗО РТА




                           1. ПОЕЗДКА В АМЕРИКУ

     Зовите меня Суюнов. Когда я смотрю на себя в зеркало, меня охватывает
восторг, изумление и счастье. Я дотрагиваюсь до мочек своих ушей  большими
пальцами рук - и истома нежности пронзает меня, словно первые пять  секунд
от введения в канал пениса наркотика "кобзон". Я трогаю  мочки  ладонью  и
погружаюсь в сладкое, бесконечное умиротворение, напоминающее пик действия
ХПЖСКУУКТ. Я подпрыгиваю, хватаю мочки  указательным  и  большим  пальцем,
начинаю онанировать, то разжимая, то снова сжимая  их,  -  и  предчувствие
великого, сильного, огромного оргазма обволакивает  мою  голову,  повергая
меня в трепет, блаженство  и  страсть;  мочки  как  будто  заполняют  меня
целиком; я весь преображаюсь, теряю свет в глазах,  понимание  и  стыд;  и
бешеный конец затопляет меня всего, отзываясь  пульсацией  крови  во  всем
теле, судорожным сердцебиением и изливанием семени внутрь. Мне кажется,  я
не  забеременел;  я  думаю,  что  могу   ощутить   сам   момент   зачатия,
самоосеменения; и я боюсь умереть от любви и счастья в  этот  миг,  и  мне
страшно это; и все происходит как волшебство. О, Иван Теберда!
     Сегодня было хорошо. Я припудрил уши,  расчесал  лобковую  область  и
застегнул чемодан. Я решил полететь в Америку -  страну  педерастов.  Я  -
монолиз.  Монолизы  составляют  примерно  половину  русских   и   четверть
украинцев.  Мы  трахаемся  и  беременеем  через  мастурбацию  мочек  ушей.
Американцы - педерасты. Немцы - подмышкочесы, французы - говно.  Австрийцы
делятся на мужчин и  женщин,  папуасы  различают  двадцать  девять  полов.
Теберда! Мне  страшно  думать  о  возможностях  открытых  перед  ними.  Но
извращения запрещены. Родился монолизом  -  дрочи  уши.  Если  педераст  -
поступай соответственно. Я боюсь законов, боюсь отрезания своих ушей.  Они
так прекрасны, что как только я смотрюсь в зеркало, я тут же  возбуждаюсь,
и тут же начинаю немножечко потрагивать  мочки.  И  ели  это  случается  в
общественном мете, это ужасно. Мне уже не раз приходилось  платить  штраф.
О, Теберда!
     В детстве, когда я начинал это делать за столом,  я  тут  же  получал
оглушительную пощечину от своего родителя.
     - Люби в одиночестве! - выкрикивал  он  мне  надоевшую  общеизвестную
фразу, написанную в каждом букваре. - Ты что, русский язык не понимаешь?!
     - Я понимаю, - отвечал я в испуге.
     - Так вот, иди в туалет, и там давай!
     - Там воняет.
     - Мне наплевать! - кричал человек произведший меня на свет.
     - Ты должен вести себя прилично! Вот когда умру, ты останешься один в
квартире, и хоть обдрочись!
     - К тебе вчера две муженоски приходили сосать... - говорил я плача.
     - Ах ты, гнида! - ярился мой гнусный отцемать. - Я тебе дам!
     И он стегал меня ремнем по плечам.  Когда  он  умирал  от  несварения
мочи, я додушил его. Мне хотелось отрезать его мерзкие уши, зачавшие меня,
которые были много меньше моих, но потом я решил, что  это  может  вызвать
подозрение у милиции. Наши милиционеры были дотошным народом. Они все были
белорусы и имели по два влагалища на брата. Когда  им  нужно  было  делать
"тю-тю", они обнимались,  целовались,  называли  друг  друга  "машками"  и
засовывали каждый другому по два пальца обеих рук в эти влагалища. Так они
могли стоять часами. И постоянно - поцелуи, "машки". Неудивительно, что их
прозвали "машками". Я ненавидел их, а они  называли  нас  "уховертками"  и
постоянно пытались поймать на нарушении закона о  приличии.  Один  "машка"
меня особенно невзлюбил.
     - Эй, ты, уховертка! - кричал он мне. - Ты не за мочку ли схватился?
     Он шел  на  меня,  смердя  своими  гордо  выставленными  влагалищами,
которые налились кровью, как глаза навыкате.
     - Никак нет, мой дорогой приятель и друг! - нехотя отвечал я.
     - Смотри, упэрэ!.. - говорил "машка" и степенно уходил.
     О, Теберда! Сколько они могут издеваться надо мной!
     Сегодня я решил лететь в Америку. Там педерасты, а я - турист. Да,  я
хочу  извратиться.  Да  это  стоит  больших  денег  (американцам  на   все
наплевать, кроме своих загорелых  мужественных  попок).  Да,  я  заработал
деньги у мерзких японцев, которые испражнялись мне в рот. Да, меня чуть на
застукали с этим, и мне пришлось отвечать, что я ел  у  самого  себя  (как
хорошо, что говно у всех одинакового вкуса!). Но я хочу испытать  все  то,
что видел когда-то в детстве, подсматривая  за  своим  родителем,  который
истратил все свои приличные довольно  деньги,  заработанные  дедушкой,  на
разные забавы. Я хочу! И хотя и у нас можно  найти  любые  удовольствия  и
радости, мне наплевать. Я просто хочу увидеть другую страну; посмотреть на
небоскреб и прикоснуться  к  заднице  Американской  Мечты  -  главному  их
монументу, стоящему где-то там. И я полетел.



                               2. В САМОЛЕТЕ

     Стюардесса с большим хуем на лбу спросила меня:
     - Коньяк, изжолку, мочу, говно, воду?
     - Я хочу кольнуться, - сказал я робко.
     - Бой, ты дурак, шутишь?! -  рассердилась  она.  -  Иди-ка  быстро  в
туалет, подожди.
     Я встал, но тут самолет вошел в крутой вираж.  Я  упал  на  какого-то
вьетнамца, напоминающего желе, и он тут же начал меня обволакивать, урча.
     - Ты - ласковый, как груша в моей стране! - воскликнул он.
     - Иди в дупло! - крикнул я. - Я - русский!
     Он выделял какую-то пахучую вещь, напоминающую клей. Он  был  страшно
похотлив.
     - Ты  летишь  в  Америку,  муздрильник?  -  мурлыкал  он.  Я  не  мог
отпутаться от этого липкого человеческого существа.  -  Там  свобода,  там
все. Ты монолиз?!
     - Да, - агрессивно отвечал я.
     И тогда этот гад начал раздражать  мои  уши  своими  щупальцами,  или
чем-то еще, которые выделяли этот самый клей.
     - А! - заорал я. - Я не готов! Мне очень-очень-очень приятно!
     Самолет  опять  сделал  какой-то  идиотский  вираж  (очевидно  пилоты
занимались "тю-тю"), и меня тут же отбросило от вьетнамца.
     - Бой, ты здесь? - удивленно спросила стюардесса, которую я  чуть  не
сшиб. Она направлялась к японцу с ночным горшком.
     - Я вас люблю, человечинка моя! - насмешливо заявил  я,  дотронувшись
до своих мочек.
     - Быстро туда, сказала стюардесса шепотом.
     Я помчался в туалет и заперся  там.  Через  какое-то  время  раздался
стук. Я отворил, и вошла стюардесса с огромным шприцем.
     - Что это? - оторопел я.
     - Это  "вань-вань"!  -  гордо  произнесла  она.  -  Лучшее  вещество,
последнее достижение подпольных дельцов. Вводится в спиной мозг. Для  тебя
бесплатно, но ты должен поцеловать меня в щеку.
     - Пожалуйста, - сказал я и поцеловал ее.
     Она  тут  же  стал  красной,  хуй  на  лбу  эректировал  и  глаза  ее
наполнились спермой.
     - Невозможно... - выдохнула она. - Это - все... Я  не  знаю...  Я  не
могу просит тебя еще...
     - Мы договаривались только на  один  раз!  -  рассерженно  заявил  я,
обнажая спину. - Прошу соблюдать правила.
     - Ну ладно, ладно... - залепетала она. - Я же просто так...
     Я почувствовал ужасную боль, как будто мне разламывали спину  на  две
части, но как только я хотел повернуться и врезать  этой  заразе,  тут  же
наступило такое бешеное наслаждение, тепло и счастье, что я упал прямо  на
туалетный пол, не обратив внимание на то, что ударился затылком об унитаз;
и провалился в какую-то сладкую вечность, к которой лучше  всего  подходит
простое слово "рай".



                                3. ВИНТОМ!

     Я очнулся, когда самолет уже стоял на земле. Кто-то страшно стучал  в
дверь туалета, где я до сих  пор  лежал.  Мочка  моего  правого  уха  была
погружена в чье-то дерьмо. Это было немного приятно, но я тут же  вскочил,
вспомнив японцев. Моя спина страшно болела. Опять раздался ужасающий стук.
     - Открой, кто там, или я сорву тебе нос!
     Я отворил, передо мной стоял пилот. Увидев  меня,  он  приосанился  и
произнес.
     - Простите меня, сэр. Я думал, это Джонс, сэр. А это вы,  сэр.  Добро
пожаловать в Америку, сэр.
     - Где небоскреб? - сонно спросил я.
     - Там, сэр, - отвечал пилот.
     Я вышел, взял свою небольшую сумку, и вступил на американскую  землю.
Было жарко; повсюду ездили  автобусы,  управляемые  загорелыми  мужчинами.
После разных формальностей я оказался в аэропорту. Прямо передо  мной  был
бар, в котором было виски.
     Я сел за стол, чувствуя дикую боль в  спине.  Иван  Теберда!  Подошел
загорелый молодцеватый бармен, улыбнулся мне белозубо и потом зевнул.
     - Я хочу выпить чашечку виски, - заявил я.
     Он кивнул, налил. И тут я увидел, что справа и слева от меня  садятся
два  парня.  Они  были  американцы;  румяные  как  помидор  и  в  огромных
фермерских кепках, на которых почему-то было написано "хуй".
     - Эй ты, мужчинка, - сказал один.
     - Мальчоночек, малец, пацан, - сказал другой.
     - Ты - русский?!
     Я отхлебнул виски и прибавил своему лицу решимости.
     - Монолиз! - гордо произнес я.
     - А не хочешь ли винтом? - спросил один.
     - Да, винтом не желаешь?!
     Пятьдесят  долларов  плюс  твоя  попка,  а?   Положение   становилось
критическим. Если бы у меня было два ножа, я бы зарезал их сразу в  горла.
Я улыбнулся и сказал:
     - О'кей, ребятня.
     Они обрадовались, стали хлопать меня по спине, отчего я чуть не умер,
и повели в туалет.
     - Наши туалеты - это не ваши туалеты, - говорил мне один  из  них  по
дороге. - Зови меня Абрам.
     - Да, ваши туалеты - дерьмо, а наши - отлэ, - восклицал другой.  -  А
меня зови Исак.
     И мы вошли в туалет и встали посреди него.
     Ну и что? - спросил я.
     - Что? - отозвался один.
     - Что? - повторил другой.
     - Как это? - сказал я.
     Тут они рассмеялись и ударили меня по жопе.
     - Малец, кажется, еще не пробовал винтом.  Он  -  мальчик!  Это  ведь
удача, Абрам?!
     - Точно, Исак!
     Они заставили меня встать на колени,  а  сами  встали  у  моих  ушей,
справа и слева от меня. Один стоял ко мне передом, а другой задом.  И  тут
они вдруг, как по команде, сняли свои штаны и трусы, и  обнажили  огромные
члены. Абрам крикнул "хоп!", и они начали трахать мои мочки  ушей  с  двух
сторон. Вжик-вжик-вжик-вжик...
     Иван Теберда! Что за наслаждение?... Что  за  чудо,  прелесть,  стыд,
предел! Теперь я знаю, что такое извращаться! Теперь я понял, как прав был
мой сука отцемать. Еще! Еще! Еще!
     И тут, в самый момент моего оргазма,  когда  вся  голова  моя  словно
расширилась до размеров Вселенной, раздался свисток.
     - Полиция! - испуганно заорали Абрам  и  Исак,  застегивая  штаны.  -
Прощай, парень, мы найдем тебя! Твоя попка за нами.
     С этими словами они тут же влезли  в  какое-то  окно  и  умчались.  Я
остался на коленях, как раз испытывая пик своего удовольствия.
     - А, русский, - сказал загорелый полицейский. - И сразу  же  начал!..
Ай-яй-яй! Турист!.. В каталажку  его.  К  разному  сброду.  Он  не  должен
общаться с настоящими мужчинами! Жаль, не успели поймать этих подонков!
     На меня надели наручники и куда-то потащили меня. Я подумал, что вряд
ли теперь увижу небоскреб. И  все-таки  мое  настроение  было  прекрасным.
Винтом!



                          4. НЕ ВЫНИМАЯ ИЗО РТА

     - Ты  должен,  паскуда,  соблюдать  правила  этой  камеры!  -  заявил
восьмияйцовый человек, вставший надо мной. -  Я  здесь  главный!  Когда  я
какаю, мое дерьмо делится на двадцать восемь  частей  и  поедается  всеми!
Понятно??
     - Пошел ты в дупло, отброс чешский! - сказал я поднимаясь.  -  Жри  у
себя сам!
     - Ах ты... - начал чех разгневанный моей наглостью, но тут я вцепился
зубами ему в елдык. Он завопил, начал бить меня руками, ногами, дергаться,
но я не отпускал. Он взял какую-то острую ложку и занес надо мной, и тогда
я окончательно разозлился. Я сильно сжал челюсти и откусил елдык. Чех упал
на пол камеры и отключился. Я выплюнул елдык и громко сказал, что бы  всем
было слышно:
     - Чех без елдыка - словак!
     Всеобщий  хохот  был  мне  ответом.  Подошла  какая-то  нанайка,  вся
состоящая из щелей, и пропищала:
     - Теперь ты - наш командир! Мы теперь будем есть твое говно.
     Все одобрительно закивали.
     С этого момента моя жизнь стала замечательной. Я  делал,  что  хотел.
Поскольку это была тюрьма, и поскольку тут не было загорелых  американцев,
за нами никто не следил, и я испытал, наверное,  все  виды  извращений  по
Шнобельшнейдеру.  О,  Иван  Теберда!  Как  прекрасно,   как   чудно,   как
замечательно было все, что  я  испытывал!  Но  особенно  меня  любили  две
англичанки-близнецы, соединенные единым клитором. Они обычно подходили  ко
мне утром, когда я лежал в кровати и меня кто-нибудь услаждал, и говорили:
     - О, повелитель, о, любимый, о, радость, о, смысл!  Позволь  пососать
тебе, позволь!
     - Еще не время, девчоночки, - говорил я. - Потерпите.
     Посасывание я оттягивал на потом, боясь разочароваться в извращениях.
А англичанки все подходили. Наконец, когда, как мне показалось, я исчерпал
весь набор всего, что можно только получить от живой и мертвой человечинки
(остатки трупов съедал наш бельгиец), я заявил:
     - Хорошо. Я согласен. Я даю вам свое согласие. Я соглашаюсь!  Сосите,
милые, сосите!
     Я отогнал всех. Они подошли ко мне, встали на колени, и каждая  взяла
мою мочку в рот. И тут... Уже одно только это начало  пронзило  меня,  как
стрелой в грудь. Они начали сосать, они сосали,  а  я  испытывал  то,  что
никогда не испытывал; я кричал, визжал, терял сознание, и наконец я понял,
что не могу, что больше не выдержу; я выдавил из себя:
     - Все... Стоп...
     Но они не прекратили, и не вынули мои уши  из  своих  ртов.  Я  начал
дергаться, пытался встать, но тут же понял, что меня  держат.  Немцы,  или
кто-то еще держали меня за руки и за ноги, не давая мне  возможности  уйти
от этого бешенства, от этой прелести, он этой смерти. Я  цепенел;  я  стал
биться как в припадке эпилепсии; и я  понял  тогда,  что  монолизу  нельзя
испытывать сосание столь долго; что это губительно, страшно, смертельно; и
что  вся  камера  знала  это,  и,  ненавидя  мои  издевательства,   решила
расправиться со мной. Что ж! Что может быть лучше смерти от самого высшего
наслаждения, которое только вообще  возможно?!  Я  увидел,  как  влетаю  в
какой-то  радужный,  ласковый  туннель;  он  обволакивает  меня   любовью,
преданностью, величием; и когда вдруг вспыхнула вспышка, и я осознал,  что
пришла моя смерть, вся эта реальность исчезла.