СТАТЬЯ I - ИСТОРИЯ РУССКОГО НАРОДА. - А.С.Пушкин

сочинение Николая Полевого. Том I. - М. в типогр. Августа Семена, 1829
(LХХХII - 368 стр., в 8-ю д. л.). В конце книги приложена таблица,
содержащая в себе генеалогическую роспись русских князей с 862 по 1055 год
{1}.

Мы не охотники разбирать заглавия и предисловия книг, о коих
обязываемся отдавать отчет публике; но перед нами первый том "Истории
русского народа", соч. г. Полевым, и поневоле должны мы остановиться на
первой строке посвящения: Г-ну Нибуру, первому историку нашего века.
Спрашивается: кем и каким образом г. Полевой уполномочен назначать места
писателям, заслужившим всемирную известность? должен ли г. Нибур быть
благодарен г. Полевому за милостивое производство в первые историки нашего
века, не в пример другим? Нет ли тут со стороны г. Полевого излишней
самонадеянности? Зачем с первой страницы вооружать уже на себя читателя
всегда недоверчивого к выходкам авторского самолюбия и предубежденного
против нескромности? Самое посвящение, вероятно, не помирит его с г.
Полевым. В нем господствует единая мысль, единое слово: Я, еще более
неловкое, чем ненавистное Я. Послушаем г. Полевого: "В то время, когда
образованность и просвещение соединяют все народы союзом дружбы, основанной
на высшем созерцании жребия человечества, когда высокие помышления, плоды
философских наблюдений и великие истины Прошедшего и Настоящего составляют
общее наследие различных народов и быстро разделяются между обитателями
отдаленных одна от другой стран..." тогда - что б вы думали? "я осмеливаюсь
поднести вам мою Историю русского народа". Belle conclusion et digne de
l'exorde! {2}
Далее: "Я не поколебался писать историю России после Карамзина;
утвердительно скажу, что я верно изобразил историю России; я знал
подробности событий, я чувствовал их, как русский; я был беспристрастен, как
гражданин мира"... Воля ваша: хвалить себя немножко можно; зачем терять хоть
единый голос в собственную пользу? Но есть мера всему. Далее: "Она (картина
г-на Полевого) достойна вашего взора (Нибурова). Пусть приношение мое
покажет вам, что в России столько же умеют ценить и почитать вас, как и в
других просвещенных странах мира". Опять! как можно самому себя выдавать за
представителя всей России! За посвящением следует предисловие. Вступление в
оное писано темным, изысканным слогом и своими противоречиями и многословием
напоминает философическую статью об русской истории, напечатанную в
"Московском телеграфе" и разобранную с такой оригинальной веселостию в
"Славянине".
Приемлем смелость заметить г-ну Полевому, что он поступил по крайней
мере неискусно, напав на "Историю государства Российского" в то самое время,
как начиная печатать "Историю русского народа". Чем полнее, чем искреннее
отдал бы он справедливость Карамзину, чем смиреннее отозвался бы он о самом
себе, тем охотнее была бы все готовы приветствовать его появление на поприще
ознаменованном бессмертным трудом его предшественника. Он отдалил бы от себя
нарекания, правдоподобные, если не совсем справедливые. Уважение к именам,
освященным славою, не есть подлость (как осмелился кто-то напечатать), но
первый признак ума просвещенного. Позорить их дозволяется токмо ветреному
невежеству, как некогда, по указу эфоров, одним хиосским жителям дозволено
было пакостить всенародно.
Карамзин есть первый наш историк и последний летописец. Своею критикой
он принадлежит истории, простодушием и апофегмами хронике. Критика его
состоит в ученом сличении преданий, в остроумном изыскании истины, в ясном и
верном изображении событий. Нет ни единой эпохи, ни единого важного
происшествия, которые не были бы удовлетворительно развиты Карамзиным. Где
рассказ его неудовлетворителен, там недоставало ему источников: он их не
заменял своевольными догадками. Нравственные его размышления, своею
иноческою простотою, дают его повествованию всю неизъяснимую прелесть
древней летописи. Он их употреблял, как краски, но не полагал в них никакой
существенной важности. "Заметим, что сии апофегмы, - говорит он в
предисловии, столь много критикованном и столь еще мало понятом, - бывают
для основательных умов или полуистинами, или весьма обыкновенными истинами,
которые не имеют большой цены в истории, где ищем действия и характеров". Не
должно видеть в отдельных размышлениях насильственного направления
повествования к какой-нибудь известной цели. Историк, добросовестно
рассказав происшествие, выводит одно заключение, вы другое, г-н Полевой
никакого: вольному воля, как говорили наши предки.
Г-н Полевой замечает, что 5-я глава XII тома была еще недописана
Карамзиным, а начало ее, вместе с первыми четырьмя главами, было уже
переписано и готово к печати, и делает вопрос: "Когда же думал историк?"
На сие ответствуем:
Когда первые труды Карамзина были с жадностию принимаемы публикою, им
образуемою, когда лестный успех следовал за каждым новым произведением его
гармонического пера, тогда уже думал он об истории России и мысленно обнимал
свое будущее создание. Вероятно, что XII том не был им еще начат, а уже
историк думал о той странице, на которой смерть застала последнюю его
мысль... Г-н Полевой, немного подумав, конечно сам удивится своему
легкомысленному вопросу.