Мафия, Нравственность и «Другое»

Наследие обжуливания и Другого дало строительный материал мафии – реальной или мнимой – который реформы прошлого десятилетия помогли сконфигурировать. Три дополнительных черты коммунистического опыта – относительное равенство доходов, низкая преступность и подозрительность государства – также поспособствовали сегодняшнему возвышению «мафии». Поскольку мафии разрослись, все эти наследия коммунизма обеспечивают выгодные позиции, с которых граждане рассматривают достижение глобального капитализма и оценивают его сущность в противовес своим ожиданиям. Как и в других странах, где крутые перемены, демократические идеологии и капитализация покрыли вчерашние общества и опыт – такие как Южная Африка в муках тысячелетнего капитализма, описанная Джоном Комароф и Джином Комароф – результаты не оправдали ожидания. Например, в таких странах как Россия и Украина развивается огромная пропасть между крошечным меньшинством, обладающим огромным состоянием, и обширным большинством населения с очень маленьким, для сравнения,  уровнем обеспеченности.

Результат, как и в Южной Африке, это - «моральная паника» и поиск первопричин неожиданных неравенств. Под влиянием западных СМИ некоторые народы Центральной и Восточной Европы и бывшего Советского Союза призвали криминальные структуры отчетливо произнести и определить первопричины их разочарований и лишений гражданских прав. В ироничном твисте мафия стала символическим «козлом отпущения» при переходе к глобальному капитализму, поскольку люди превращают их собственные негосударственные источники демократии и экономического выживания в колдовские социальные безнравственные машины. Преступность связана с завладением и хранением ресурсов, огромными различиями в количестве накопленных богатстве, и с тем фактом, что такие несоответствия зачастую являются более показными, чем предварительно допустимыми. Все это возбуждает мнения, что  люди с привилегиями достигли их посредством сомнительного грязного сотрудничества ценой тех, кто менее удачлив.

Компонент наследия, относительно равенства доходов заключается в том, что при коммунизме начальник зарабатывал не на много больше, чем его секретарь. При посткоммунизме крупнейшие начальники – владельцы миллиардов долларов – припрятали большую часть своей наличности на швейцарских и оффшорных банковских счетах. В результате незначительная часть тех, кто имел хорошую должность для извлечения преимуществ из происходящих перемен, оказалась в очень выгодном положении, в то время как большинству других далеко не так повезло.

Население России, например,  испытало многочисленные лишения в течении всего периода реформ. Одно авторитетное исследование определило, что 38% населения жило в бедности к концу первой четверти 1999 года, в сравнении с 28% одним годом ранее. Реальные доходы в июне 1999 года составляли 77% от уровня 1998 года. В 1999 году российские граждане стали еще беднее. На повороте тысячелетий, по оценкам 70% россиян жили за чертой бедности, либо незначительно выше этого показателя. По-прежнему, многие россияне и другие народы региона продолжали стремиться к более справедливому распределению богатств.

В  течение периода реформ другая сильная идея оживила общества Центральной и Восточной Европы и бывшего Советского Союза: идея о том, что люди сами могут извлекать преимущества из новых экономических возможностей и аккумулировать обширные богатства. Однако, для многих людей такие «возможности», как системы пирамид, обратились в жестокий обман.

Джон Комароф и Джим Комароф, пишущие о Южной Африке, определяют очень схожее обстоятельство – «мир, в котором возможность быстрого обогащения, накопления состояния искусными методами всегда явно существует». Они объясняют:

С одной стороны, существует восприятие, подтвержденное мимолетными картинами обширного богатства, которые проходят через большинство постколониальных обществ и переходят в руки нескольких людей: таинственные механизмы рынка до настоявшего времени владеют ключом к невообразимым богатствам; … С другой стороны, существует пробуждающееся чувство холодного отчаяния, сопровождающее упущенные обещания процветания, о том, что каждый будет свободен спекулировать и аккумулировать, расточать и потворствовать подавленным желаниям. Однако, для многих тысячелетний момент прошел без явного возмещения.

Тысячелетний момент, как в Южной Африке так и в посткоммунистических странах связан с драматической системной переменой и переходом к глобальному капитализму. Джон Комароф и Джим Комароф разработали:

Подъем тайной экономики в постколониальных, постреволюционных обществах, будь они в Европе или в Африке, кажется переопределенным. Во-первых, эти общества склонны быть такими, в которых оптимистическая вера в частное предпринимательство сталкивается с реалиями неолиберальной экономики: непредсказуемыми изменениями в местоположении производства и спросе на рабочую силу; сильными трудностями, свойственными осуществлению постоянного контроля над пространством, временем и потоками денег; неопределенной ролью государства; окончанием старых политических регулировок без каких-либо четких линий, вне чистого интереса; неопределенностью, окружающей истинную природу гражданского общества и (пост?) модернистскую тему. Такими предстают результаты подъема тысячелетнего капитализма, как они прочувствованы большей частью современного мира.

В Центральной и Восточной Европе и бывшем Советском Союзе людской шок и трудность в приспособлении к драматическим, непонятным, быстрым, пугающим изменениям, следующим за более стабильными годами эры ушедшей Второй мировой войны, обеспечивают область для властвования символической мафии. Люди приписывают мафии богатство других и оплакивают свои собственные нужды. Они спрашивают, «как это может быть, что у них получилось всё так хорошо, пока я стараюсь изо всех сил».

Другое наследие коммунистического прошлого, касательно вновь обретенных богатств немногими представляет собой наследие низкой преступности. Граждане часто связывают приобретение и поддержание богатства с ростом преступности. Явная, опасная, насильственная и иногда организованная преступность, например, наемные убийства банкиров, политиков, разразились в обществах с незначительным опытом в таких преступлениях и очень низкими показателями преступности, но с некоторой приверженностью западным стереотипам мафии по ТВ и в кино. Это вызывает у людей ассоциации мафии, которая, возможно, стоит за этими преступлениями. Хотя большинство преступлений, ассоциируемых с мафией, обычно ограничено для сокращения столкновений между конкурирующими группами, у среднего числа граждан присутствует чувство опасения. Они могут стать невольными жертвами насилия, даже если не его предполагаемыми целями.

От двух наследий – относительного равенства доходов и низкой преступности – тесно связанных между собой, к наследию подозрительности. Огромное количество подозрений дополняло систематическое жульничество, преступность и относительное процветание. Поскольку государственная пропаганда при коммунизме была ненадежной и противоречила ежедневной жизни, люди научились «жить во лжи», как это описал Ваклав Хавель – не доверять официальным объяснениям. Поскольку многое должно было быть устроено «под столом» в экономии дефицита, многие сделки были окутаны тайной. Каждый день требовал значительных политических навыков и доверия. Кто бы что ни делал и ни получал, реальные людские мотивации и лояльность были зачастую не тем, чем представлялись. Это привело, по-видимому, к бесконечной спекуляции и подозрительности на всех уровнях общества – от научного или бюрократического объяснения продвижения соответствующих коллег до объяснения гражданами крупного богатства соседа.

Катерин Вердери приравнивает это к колдовству. «Разговор о мафии – это как разговор о черной магии», пишет она. «Это способ отнесения сложных социальных проблем злобным и не видимым силам». Это представляется схожим с южноамериканским фокусом на колдовстве, когда одни люди обвиняют других в черной магии. Таинственные механизмы, пишет Комароф, которые «стали объектом подозрительности, зависти и порочных сделок», подразумевали «вмешательство мистических сил в производство ценностей, отвлекая их поток для эгоистических целей». Колдуны жизнерадостны, поскольку они «перегоняют сложные материальные и социальные процессы в понятные человеческие мотивы…».

Это именно то рассуждение в контексте Центральной и Восточной Европы и бывшего Советского Союза, которое побуждает людей объяснять сегодняшние перемены в условиях влияния мафии. Против истоков неопределенности, экономического упадка мира, «в котором большинство существует в бедности благодаря таинственным махинациям меньшинства», разговор о мафии выражает чувство, что зловещие силы вдали от людского контроля натягивают поводья и виновны в их неудачах. При наличии мафиозного ярлыка, некто указывает пальцем на определенного человека или группу, такую как бизнес конкуренты или политическая оппозиция, и предполагает, что они находятся под чарами зловещей власти. Мафиозный ярлык является неопровержимым обвинением.