ОСОБЕННОСТИ ДОКАЗЫВАНИЯ СУБЪЕКТИВНОЙ СТОРОНЫ ПРЕСТУПЛЕНИЯ И ОПРЕДЕЛЕНИЕ УМЫСЛА В УГОЛОВНОМ ЗАКОНЕ

О единстве уголовноправового и процессуального подходов к законодательному определению умысла,

Определения понятия умысла в Общей части уголовного законодательства и субъективной стороны преступного деяния в диспозициях норм Особенной части не могут быть удовлетворительны, если не учтены практические возможности установления психического отношения виновного к своему действию или бездействию при расследовании и рассмотрении уголовного дела.

Между тем необходимо признать, что до настоящего времени научные исследования умысла отвлекались от этой стороны дела, следуя традиционному для нашей правовой теории жесткому разграничению вопросов материального и процессуального права. Правда, это разграничение вовсе не очевидно в работах, посвященных соотношению и применению норм материального и процессуального права. В работах такого рода всегда подчеркивается существенная связь между уголовным правом и уголовным процессом, определяемая совпадением общей цели этих двух отраслей права–борьбы с преступными посягательствами'. Однако рассмотрение этой связи не простирается обычно до исследования единства

* См., например, «Демократические основы советского социалистического правосудия» под ред. М С. Строговича, М., 1965, стр. 91–97.

224

принципов построения, конструирования материальных и процессуальных правовых норм. Нам такой анализ представляется весьма важным прежде всего с точки зрения совершенствования законодательной деятельности и правильного толкования закона.

Основы уголовного законодательства Союза ОСР и союзных республик формулируют в ст. 3 принцип виновного вменения и тем самым определяют всеобщность по крайней мере некоторых элементов субъективного отношения виновного к своему уголовно-противоправно-му деянию.

Понятие формы субъективной стороны преступления (умысла и неосторожности) раскрывается в определениях ст.ст. 8 и 9 Основ. Из этих статей видно, что констатация определенного состава преступления каждый раз предполагает установление, во-первых, фактического наличия или отсутствия сознания лицом общественно опасного характера своего деяния; во-вторых, предвидения (или непредвидения) виновным общественно опасных последствий своего действия или бездействия, и, в-третьих, волевого отношения лица к этим последствиям (желание, сознательное допущение последствий).

Этот исходный для уголовной ответственности перечень подлежащих установлению психических процессов, происходящих в сознании виновного, дополняется Основами в ст. 16 (добровольность, т. е. сознание отсутствия принуждения); в ст. 33 (душевное волнение, чистосердечное раскаяние); в ст. 34 (корыстные или иные низменные побуждения). Таким образом, в число элементов субъективной стороны, подлежащих учету при применении уголовноправовой нормы, включаются мотив деяния и сознание свободы действия.

Дальнейшее расширение перечня элементов субъективной стороны преступных деяний содержит Особенная часть Уголовного кодекса, включающая в отдельные составы цель и конкретизированный мотив (хулиганские побуждения в ст. 102 У К РСФСР; трусость и малодушие в ст. 264 УК РСФСР), а также указания на заведомость в отношении некоторых объективных свойств ряда преступных деяний.

Таким образом, в соответствии с нормами материального уголовного права весьма широкий круг внутренних (психических) процессов и состояний виновного высту-

15 Заказ 8642                              235

пает в качестве конститутивных элементов составов различных преступлений и в силу этого подлежит дока-

зыванию.

Нормы процессуального права, как это видно, например, в ст.ст. 68 и 69 УПК РСФСР, включают элементы субъективной стороны преступления в предмет доказы-вания по любому уголовному делу.

Статья 68 УПК устанавливает, в частности, что «при производстве дознания, предварительного следствия и разбирательстве уголовного дела в суде подлежат дока-зыванию:...

2) виновность обвиняемого в совершении преступления;

3) обстоятельства, влияющие на степень и характер ответственности обвиняемого, указанные в статьях 38 и 39 Уголовного кодекса РСФСР...».

Как было показано выше, часть этих моментов выражается в определенных состояниях психики виновного. Интересно отметить, что процессуальные нормы (за единственным исключением) не содержат каких-либо особых правил и принципов, характеризующих путь познания субъективной стороны преступного деяния (в отличие от познания его объективных свойств, поддающихся непосредственному (чувственному) восприятию).

Исключение касается установленного ст. 79 УПК РСФСР обязательного проведения экспертизы для определения психического состояния обвиняемого или подозреваемого в тех случаях, когда возникает сомнение по поводу его вменяемости в момент совершения преступления или способности к моменту производства по делу отдавать себе отчет в своих действиях или руководить ими. Исключительный характер этого правила заключается в том, что закон предписывает суду в определенных случаях устанавливать возможность существования нормальных психических процессов, являющихся предпосылкой виновности лица, совершившего запрещенное законом деяние. Ничего подобного в отношении объективных обстоятельств дела в законе нет, да и быть не может.

То, что существует объективно (по крайней мере на уровне объектов, существенных для расследования и разрешения уголовного дела), дано восприятию непос

редственно и поэтому, как правило, не требует обоснования возможности своего существования'.

Отмеченное исключение, предусмотренное законом в норме об установлении вменяемости, объясняется особым свойством психических процессов, состояний и отношении, заключающимся в том, что в качестве объектов познания и доказывания они никогда не даны ощущениям и восприятиям непосредственно.

«У человека,– писал И. М. Сеченов,– нет никаких специальных умственных орудий для познания психических фактов, вроде внутреннего чувства или психического зрения, которое, сливаясь с познаваемым, признавало бы продукты сознания непосредственно, по существу»2.

Этот факт – невозможность воспринимать психические процессы, состояния и свойства личности непосредственно–имеет фундаментальное значение для правильного понимания того пути, которым должна идти следственная и судебная практика при установлении элементов субъективной стороны преступного деяния.

Мы видели, что нормы уголовного (материального) права определяют необходимость установления довольно широкого круга психических процессов и состояний, являющихся элементами составов различных преступлении.

Нормы процессуального права подтверждают необходимость установления этих элементов, не выделяя при этом специфических особенностей доказывания психического (за исключением необходимости устанавливать вменяемость, если последняя вызывает сомнения). Это и понятно, так как единственный путь познания психики лежит в области объективного, доступного непосредственному восприятию.

Специфичность предмета познания при доказывании субъективной стороны преступления

Возможность и пути изучения фактов сознания с помощью явлений объективной реальности определяются тремя обстоятельствами.

* Разумеется, действительность отношений в ряде случаев далеко не так очевидна, как действительность вещей, и нередко ее приходится научно и логически обосновывать, как это делает, например, экспертиза при установлении причинных связей между объектами.

2 Цит. по книге П. А. Рудик «Психология» (изд. 2-е, М 1964), стр. 47.

227

Во-первых, тем, что по своему содержанию сознание целиком есть отражение объективной реальности. «Наши ощущения, наше сознание есть лишь образ внешнего мира...»'.

Все содержание человеческого сознания в конечном счете обусловлено постоянно изменяющимся внешним миром, и поэтому изучение изменяющихся внешних условий, влияющих на формирование психических процессов, есть один из путей объективного установления содержания этих процессов.

Во-вторых, важным условием, определяющим 'возможность объективного изучения психических процессов и состояний, является то, что психика представляет собой продукт материального ее носителя – мозга, функционирующего по объективным законам высшей нервной деятельности. Правда, эта сторона объективности психического имеет весьма ограниченное значение для правосудия, так как в ней раскрывается не содержание, а форма протекания психических процессов. Кроме того, надо учитывать, что право вообще не пользуется непосредственно специальными выводами и аппаратом точных и естественных наук. Причина этого кроется не в научной неразработанности права (как иногда думают), а в его специфике. Выполняя функцию регулятора общественных отношений, предполагающую общедоступность нормативного материала, право вообще не может при формулировании норм создавать или заимствовать какой-либо язык, отличный от обыденного живого языка, служащего средством общения для всех членов общества2.

Тем не менее общее представление о внутренней закономерности психических процессов, о развитии психических состояний, о психических свойствах человека необходимо праву (закону, судебной и следственной практике) как основа понимания объективной взаимосвязи и взаимо< обусловленности психических явлений, нужного для их правильного установления и юридической оценки.

' В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 18, стр. 63. 2 В этом–главная причина безуспешности неоднократно предпринимавшихся попыток «математизировать» хотя бы часть нормативного материала (санкции) или придать правовым нормам и институтам абсолютную логическую однозначность и точность по образцу аппарата точных наук.

228

Так, знание того факта, что состояние сильного душевного волнения снижает способность правильно оценивать свои действия, руководить ими и может обусловить весьма неадекватное проявление свойств личности в поступке, нашло прямое отражение в нормах Общей и Особенной частей уголовного законодательства при установлении обстоятельств, смягчающих ответственность (п. 5 ст. 38, ст.ст. 104, 110 УК РСФСР).

Наконец, в-третьих, объективное установление психических процессов (прежде всего со стороны их содержания) становится доступным потому, что эти процессы находят адекватное выражение в явлениях объективной действительности: в различных формах деятельности людей и человеческой речи.

Этот путь исследования и установления содержания психических процессов имеет решающее значение для уголовного права и процесса, которые по сути своей ретроспективны: они всегда реагируют на уже состоявшийся акт человеческого поведения и интересуются его субъективной стороной лишь тогда, когда сознание и воля человека объективизировались в определенном поступке.

Таким образом, закон требует от следственной и судебной практики установления свойств, состояний и процессов человеческой психики, т. е. «обстоятельств дела», которые ни при каких условиях не даны восприятию непосредственно, так сказать, «в чистом виде», и могут быть познаны только с помощью изучения причин их возникновения и результатов их проявления вовне.

Этот вывод сформулирован в широко известном положении В. И. Ленина, писавшего: <Чем определяются эти «помыслы и чувства»? Можно ли серьезно защищать то мнение, что они появляются случайно а не вытекают необходимо из данной общественной среды, которая служит материалом, объектом духовной жизни личности и которая отражается в ее «помыслах и чувствах» с положительной или отрицательной стороны, в представительстве интересов того или другого общественного класса? И далее: по каким признакам судить нам о реальных «помыслах и чувствах» реальных личностей? Понятно, что такой признак может быть лишь один: действия этих личностей...»1.

* В. ИЛ е и и н, Полн. собр. соч., т. I, стр. 423–424

229

Хотя это бесспорное положение диалектического материализма приводится в литературе очень часто, интерпретация его оказывается, по нашему мнению, далеко не псегда правильной и достаточно глубокой.

Обычно используется лишь вторая часть ленинского высказывания. Первая опускается, а она представляет для рассматриваемой проблемы существенный интерес. В этой части своего высказывания В. И. Ленин формулирует материалистический принцип детерминизма, оп-ределяемости человеческого сознания и поведения внешним миром. Однако, как мы видим, В. И. Ленин связывает возможность объективного суждения о «помыслах и чувствах» людей непосредственно не с детерминантами этих помыслов и чувств, а с поступками, в которых они объективируются. Это объясняется тем, что марксизму чужды вульгарно-механистические представления об однозначной определяемости человеческого сознания и повеления внешним миром. Относительная самостоятельность сознания находит выражение, в частности, в том, что одни и те же внешние воздействия могут порождать у различных людей различные чувства и стремления, действовать на сознание неоднозначно и приводить к разным поступкам.

«Сознание человека, наука... отражает сущность, субстанцию природы, но в то же время это сознание есть ннешнее по отношению к природе (не сразу, не просто совпадающее с ней)»1. Поэтому в каждом конкретном случае нельзя сделать никакого обоснованного заключения о содержании сознания, отправляясь только от знания тех внешних воздействий, которые испытывает чело-пек. Нельзя, например, утверждать, что если Петр нанес побои Ивану, то у Ивана обязательно возникло желание пли намерение причинить вред Петру.

Вместе с тем знание обстоятельств, которые могли так или иначе отразиться в сознании человека и повлиять :»а его представления, эмоции и намерения, несомненно имеет важное значение как одно из косвенных подтверждений правильности выводов следствия и суда о форме и содержании субъективной стороны преступления.

Единственным надежным путем установления помыслов и чувств остаются человеческие поступки. Но одно-

' В. И. Ленин, Поли. собр. соч., т. 29, стр. 170. 230

значна ли связь между содержанием сознания человека и его поступком? Очевидно, нет. Закон очень хорошо знает, что одни и те же (с точки зрения их объективной стороны) действия могут быть результатом различного психического отношения субъекта к содеянному, порождаться разными мотивами и совершаться в неодинаковых целях. Это достаточно убедительно обнаруживается, например, при сопоставлении диспозиций ст. 103 и ст. 102 УК РСФСР, предусматривающей в качестве отягчающих убийство обстоятельств различные мотивы и цели совершения этого преступления.

Поэтому нельзя понимать приведенное выше высказывание В. И. Ленина как утверждение о возможности установить «помыслы и чувства» человека по его единственному действию. Вероятность ошибки при таком подходе будет, видимо, недопустимо велика.

И тут едва ли поможет остроумная, но практически невыполнимая рекомендация, даваемая в работе Р. С. Белкина, «отобрать» лишь действия, «выражающие'-» интересующие нас психические процессы.«... Только те действия, которые несомненно выражают именно данные «помыслы и чувства»,–пишет Р. С. Белкин,–могут служигь доказательствами последних, но никак не те, причина которых для следователя неизвестна или лишь вероятна»'. Порочный круг в этом рассуждении очевиден: чтобы доказать помыслы и чувства, надо достоверно знать, в каких действиях эти помыслы и чувства объективизировались, но для этого, очевидно, нужно знать уже все и о самих подлежащих установлению помыслах и чувствах. Откуда? Из действий, в которых... и т. д.

Впрочем то, что «чисто теоретически» представляет порой непреодолимую трудность, все же находит удовлетворительное (хотя и достаточно сложное) решение в практике, так как «практика выше (теоретического) познания, ибо она имеет не только достоинство всеобщности, но и непосредственной действительности»2.

«Истина факта»

Однако прежде чем перейти к доказыванию умысла в судебной практике, необходимо остановиться еще на

'Р. С. Белкин, Собирание, исследование и оценка доказательств. Сущность и методы, М., 1966, стр. 152.

2 В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 29, стр. 195.

231

одном широко распространенном в юридической литературе заблуждении относительно сравнительной трудности познания объективных закономерностей и так называемых «истин факта».

Почему-то принято считать, что судебному познанию, имеющему дело с отдельным, ограниченным во времени и пространстве событием, приходится решать гносеологически значительно более легкую задачу, чем научному исследованию, ставящему целью открытие объективного закона'.

По этой концепции получается, что, например, сложнее познать закон падения тела, чем установить, как именно падал данный камень в определенной конкретной ситуации; труднее раскрыть закономерность отражения объективной реальности в сознании, чем узнать, что именно сознавал и чего желал определенный человек в известных нам условиях, и т. д. Обычно соответствующие соображения излагаются в связи с обоснованием тезиса о доступности абсолютной истины при расследовании и разрешении уголовного дела.

Надо признать, что такого рода аргументация неубедительна.

Познание закона лишь кажется сложнее познания факта2, в действительности же дело обстоит как раз наоборот. Это объясняется, во-первых, тем, что закон по содержанию всегда беднее явления. Выражая необходимое, существенное, прочное, идентичное, остающееся в явлениях3, закон никогда не охватывает всего богатства действительности, в которой случайность выступает как всеобщая форма проявления и неизбежное дополнение необходимости.

Во-вторых, для открытия закона человечество располагает практически неограниченным временем, тогда как суд должен познать явление преступления в весьма

' М. С. Строгович, Учение о материальной истине в уголовном процессе, М.–Л., 1947, стр. 76–80; ^Демократические основы советского социалистического правосудия», М., 1965, стр. 42–43; П. Ф. Пашкевич, Объективная истина в уголовном судопроизводстве, М., 1961, стр. 25, 26, 31, 32.

2 Хотя адекватное выражение закона в том или ином случае действительно, как правило, значительно труднее и сложнее, чем описание отдельного явления.

3 См. В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 29, стр. 136–137.

232

сжатый срок, что, разумеется, никак не может облегчить выполнение задачи.                 ,

Это же следует сказать и о субъекте познания. Если субъектом научного познания выступает в конечном счете все человечество, человеческое мышление, существующее, по словам Ф. Энгельса, как «индивидуальное мышление многих миллиардов прошедших, настоящих и будущих людей»', то субъектом судебного познания является весьма малочисленный коллектив людей, небольшая сумма «индивидуальных мышлений».

Таким образом, в процессе познания фактов, отдельных явлений, имевших место в прошлом, всегда есть возможность для обнаружения несуверенности, ограниченности мышления отдельных людей. Иначе говоря, если нет никаких оснований опасаться, что в своем практически бесконечном поступательном развитии человеческое познание (взятое как исторически развивающееся познание окружающей действительности миллиардами представителей тысяч поколений) встретит какие-либо неодолимые трудности, то применительно к познанию конкретного явления ограниченным кругом людей дело обстоит несколько иначе. Здесь не исключена ситуация, при которой правильное познание, адекватное отражение факта всезнании данных людей может оказаться практически невозможным.

Судебная практика достаточно хорошо знакома с подобными ситуациями. Например, при расследования и рассмотрении уголовного дела по обвинению Караулова и Ширшова2 в неосторожном убийстве не только следствие и суд, но, по-видимому, и сами привлеченные к ответственности лица не смогли ответить на вопрос: кто причинил смерть потерпевшему? Караулов и Ширшов одновременно стреляли из одинаковых гладкоствольных ружей, заряженных пулями одной партии, по невидимой цели, полагая, что охотятся на медведя. В потерпевшего попали обе пули. Одна из них причинила смерть, другая – срикошетировала от предмета, находившегося в кармане потерпевшего, и не причинила ему никакого вреда. Современная наука тут ничем помочь не может,

* К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 20, стр. 87.

3 «Бюллетень Верховного Суда СССР» 1966 г. № 5, стр. 24 и ел.

233

как в прошлом веке не могла ответить на вопрос: кому принадлежит обнаруженная кровь.

Узнать, о чем думал, что знал и к чему стремился совершивший расследуемые действия человек, в боль1 шинстве случаев не легче, а еще труднее, чем установить, чьим именно выстрелом причинена смерть. Причины этого изложены выше.

Поучительно в этом отношении дело Т., привлеченного к уголовной ответственности за убийство своей жены. Преступление было совершено без свидетелей, ночью, в доме, где кроме Т. и его жены никого не было. Убив жену топором, Т. отрубил ей голову, обжег ее на костре, вставил в глазницу фотографию убитой и подбросил сверток с головой жертвы на платформу железнодорожного состава. Труп он выбросил в яму с водой и сделал заявление в милицию об исчезновении жены. Т. вменяем, однако является психопатической личностью (он перенес три черепных травмы). Он признал себя виновным в умышленном убийстве жены, но отказался объяснить мотивы убийства, сославшись на то, что ничего не помнит. Никаких доказательств определенного мотива или неприязненных отношений между супругами добыть не удалось. При этих условиях единственным источником первоначальных4 сведений о мотиве остаются показания самого Т. – настолько путаные и разноречивые, что сделать на их основании сколько-нибудь достоверные

выводы невозможно.

Приведенный пример иллюстрирует не только возможность возникновения серьезных трудностей на пути установления элементов субъективной стороны конкретного преступления, но и существенное различие между юридическим и гносеологическим аспектами преодоления трудностей в доказывании умысла.

Гносеологические препятствия на пути познания отдельных элементов субъективной стороны конкретного преступного деяния могут оказаться и неодолимыми – ввиду отсутствия, разрушения или «нечитаемости» с помощью современных научных методов объективных

' Мы говорим «первоначальных» потому, что эти данные помогли бы «собрать» и интерпретировать иные, объективные доказательства мотива, которые, почти наверное, существуют, но при сложившейся ситуации еще не обнаружены.

234

проявлений этих элементов. Мы сталкиваемся здесь со случаем, когда, как говорит современная логика, объект в силу незнания его элементов и структуры не может быть смоделирован. Причем это только одна (случайная) сторона гносеологической трудности при установлении элементов субъективной стороны преступления. Эта сторона при достаточности доказательств может отсутствовать. Значительно сложнее с точки зрения ее преодоления, другая (удостоверительная) сторона этого затруднения. Она не имеет столь случайного характера. Дело в том, что единственный критерий истинности наших знаний–практика обладает различной степенью надежности в различных условиях протекания процесса познания. Он оказывается тем более надежным, чем большее число однородных явлений охватывается познанием и чем шире возможность искусственного воспроизведения изучаемых явлений или, по крайней мере, их повторного наблюдения. Применительно же к изучению единичного события (явления) прошлого, да к тому же еще не данного восприятию непосредственно (а именно таковы, как мы видели, психические процессы и состояния, образующие элементы субъективной стороны преступления), критерий практики выступает лишь в опосредствованном виде, как прошлый опыт людей, и соответственно возрастает возможность ошибки.

«...Не надо забывать,–писал В. И. Ленин,–что критерий практики никогда не может по самой сути дела подтвердить или опровергнуть полностью какого бы то ни было человеческого представления. Этот критерий тоже настолько «неопределенен», чтобы не позволять знаниям человека превратиться в «абсолют», и в то же время настолько определенен, чтобы вести беспощадную борьбу со всеми разновидностями идеализма и агностицизма»'.

Применение права и социальная реальность

Таким образом, приходится признать, что в отдельных случаях мы можем не раскрыть действительного содержания субъективной стороны преступления–и ни

* В. И. Ленин, Поли. собр. соч., т. 18, стр. 145–146.

адк

в одном случае не можем быть абсолютно гарантированы от ошибки в ее оценке.

Юридически же только что приведенный казус никакой трудности не представляет и решается, так сказать, тривиально. Почему? Потому что в праве существуют презумпции, т. е. содержательные модели для описания как реально существующих таких объектов, существование которых неизвестно, но возможно. В рассматриваемом случае используется юридическое правило, согласно которому все недоказанное признается несуществующим, отсутствующим. Придя к выводу о том, что виновный причинил смерть другому лицу умышленно и не установив мотива убийства, суд должен квалифицировать содеянное по той норме закона, которая не включает мотив в число обязательных признаков состава убийства ни в качестве отягчающего, ни в качестве смягчающего ответственность обстоятельства. В случае применения УК РСФСР приведенное выше преступление будет правильно квалифицировано по ст. 103 (если, разумеется, в деле нет иных отягчающих обстоятельств, названных в ст. 102).

Не означают ли эти рассуждения отрицания возможности достижения «абсолютной» истины при установлении следствием и судом формы и содержания умысла?

Нет, ни в коей мере. Судебно-следственная практика и научные исследования ее результатов убеждают нас в том, что в подавляющем большинстве случаев органы, ведущие борьбу с преступностью, получают объективную истину при установлении и оценке умысла или неосторожности, а также мотивов и целей совершения преступления. Мы лишь утверждаем, что именно в силу единичности и неповторимости конкретного преступного деяния познание его субъективной стороны во всей ее существенной полноте всегда связано с большими трудностями, а в отдельных случаях может оказаться вообще не достигнутым по объективным причинам – даже при условии абсолютно безупречного проведения предварительного и судебного следствия.

Вместе с тем, сколь ни парадоксальным может показаться это утверждение, мы попытаемся доказать, что неустановление субъективной стороны преступления (или ее отдельных элементов) не всегда влечет за собой с неизбежностью судебную ошибку.

Дело в том, что в отличие от науки и техники право и судопроизводство, пока они не выходят за пределы своей сферы, не знают неразрешимых проблем.

Достаточно хорошо известно, что научное объяснение или техническое разрешение вопроса всегда может оказаться на данном историческом этапе невозможным ввиду либо некорректной формулировки задачи, либо отсутствия средств для ее выполнения.

В уголовном суде подобная ситуация исключена. Приступив к рассмотрению дела, суд всегда так или иначе разрешает его и обязан поступать именно таким образом.

Попытаемся объяснить, почему это происходит.

Закон науки, техническое решение, норма права и квалификация преступного деяния имеют то общее, что представляют собой различные виды созданных человеком структурных моделей определенных систем действительности. Закон науки моделирует отношение между сущностями вещей, существенные отношения между объективно существующими явлениями. Цель его установления – адекватное отражение этих отношений в человеческой голове. Он «хорош» постольку и в такой мере, поскольку и в какой мере точно соответствует как модель своему оригиналу.

Техническое устройство моделирует в определенной материальной субстанции наши представления об объективных законах и приложимости их действия к достижению практических результатов. Оно становится подсистемой той или иной объективно существующей системы и может функционировать в соответствии со своим назначением лишь тогда, когда положенные в основу его создания представления людей объективно истинны. В противном случае неизбежно повторение истории с бесконечными попытками сконструировать вечный двигатель.

Если бы результаты деятельности уголовного суда столь же непосредственно «возвращались» в мир объективно существующих вещей и по своему содержанию состояли бы в моделировании самой действительности непосредственно, суд постоянно сталкивался бы с неразрешимыми делами, а норма, устанавливающая оправдание подсудимого при недоказанности вины, была бы ничем не обоснована. Следовало бы, очевидно, поставить вопрос так: если вина существует, подсудимый должен

237

быть осужден, если вины нет–оправдан, если же нам неизвестно, виновен или нет подсудимый, приговор вообще не может быть вынесен, а дело разрешено.

Однако праву удается избежать подобной «беспомощности» и обнаружить безграничную мощь в разрешении юридических вопросов.

Нетрудно понять, что это «могущество» права неразрывно связано с определенной конвенциональностью, условностью того материала  (институты, нормы), который непосредственно выступает как совокупность элементов или непосредственное основание конструирования моделей, служащих базисом для судебного решения.

Эта конвенциональность выражается, в частности, в том, что право опирается на ряд презумпций, в числе которых, как было сказано, важное место принадлежит признанию неустановленного, недоказанного несуществующим.

Применяя уголовный закон при квалификации содеянного по субъективной стороне, суд пользуется и рядом других презумпций, о которых будет сказано ниже, но уже названная презумпция имеет исключительное, фундаментальное значение для правосудия, так как определяет природу используемых правом моделей, их субстанцию и тем самым обусловливает возможность и необходимость допущения иных презумпций.

Именно сознательно принятое правом отождествление достоверно установленного с действительно существующим и неустановленного (недоказанного) с несуществующим в реальной действительности дает суду возможность выносить компетентное и юридически правильное решение по любому делу–как тогда, когда обстоятельства дела несомненно установлены, так и в случаях заведомого незнания существенных обстоятельств дела.

Однако случаи, когда суд убежден в том, что истина по делу не установлена и в данных конкретных условиях не может быть установлена, весьма редки. Они, как было показано выше, находят окончательное судебное разрешение путем применения к ним презумпции невиновности, которая и построена гносеологически на основании условного отождествления того, что познано в определен

ных процессуальных формах, с действительно суще' ствующим.

Путь познания элементов субъективной стороны преступного деяния

Гораздо интереснее и сложнее вопрос о практическом пути познания субъективной стороны преступления в том подавляющем большинстве случаев, когда суд оказывается убежденным в объективной истинности и существенной полноте полученных знаний.

В практике, в том числе и судебной, встречаются три пути познания формы и содержания конкретных психических процессов, происходящих в сознании человека, причем только один из этих путей научен и ведет к истине.

Рассмотрим прежде всего способы познания субъективной стороны человеческих действий, отвергаемые марксистской психологией как ошибочные, но тем не менее имеющие широкое распространение в обыденных отношениях.

Один из этих путей известен в психологии как субъективно-идеалистический метод интроспекции.

Суть этого метода заключается в ошибочном предположении, что единственным источником наших знаний о психических явлениях является самонаблюдение, т. е. внутреннее созерцание человеком своих собственных мыслей, чувств, желаний*.

Применение этого метода означает, что, пытаясь проникнуть во внутренний мир человека, наблюдатель (в нашем случае–судья или следователь) мысленно «подставляет» себя самого на место наблюдаемого и на основе оценки собственных мыслей и чувств делает заключение о том, что должен был сознавать, чувствовать и желать в данной обстановке другой человек.

Практическим результатом применения такого метода при расследовании и рассмотрении уголовных дел являются нередко еще встречающиеся в приговорах утверждения типа «не мог не сознавать», «должен был предвидеть», «несомненно стремился к...» и т. п. Субъекти-

1 См. по этому вопросу П. А. Р у д и к. Психология, М., 1964, стр. 46–48.

239

визм подобных выводов, их недостоверность достаточно очевидны. Несостоятельность интроспективного метода определяется, во-первых, тем, что человек не обладает способностью непосредственно воспринимать процесс своего собственного мышления (он знает, что он думает, но не видит, как происходит акт мышления) и, во-вторых, произвольностью самой подстановки своего «я» на место личности другого человека.

Столь же несостоятелен и другой широко распространенный в обыденном мышлении способ оценки субъективной стороны поступка путем однозначного выведения психических процессов из сопоставления актов поведения с теми внешними воздействиями на человека, которые рассматриваются как стимулы данного поведения. Например, из сопоставления факта ссоры между обвиняемым и потерпевшим и последовавшим затем убийством, в ходе 'которого потерпевшему были нанесены множественные повреждения, суд делает вывод о совершении убийства с особой жестокостью. Или, сопоставляя факт нормальных, приятельских отношений между потерпевшим и подсудимым с причинением смерти ударом в живот, суд приходит только на этом основании к выводу об отсутствии умысла на причинение смерти или тяжких телесных повреждений1.

Нетрудно понять, что при таком подходе к делу оценка психических процессов подменяется оценкой поведения, что не одно и то же. Поведение же механически рассматривается по бихевиористской формуле «стиму-реакция», причем сознание оказывается вообще исключенным из причинной цепи, существующей между внешними воздействиями на человека и его поступками. В судебной практике такой метод ведет к односторонним, необоснованным выводам о формах и содержании субъективной стороны преступления.

Единственно правильный, научно обоснованный путь познания элементов субъективной стороны преступного деяния заключается во всестороннем исследовании всех обстоятельств дела и личности виновного, результаты которого оцениваются на основе знания природы и зако-

* <Бюллетень Верховного Суда СССР» 1954 г. № 2, стр. 39–40.

с* * *»

номерностей психических процессов, находящих выражение в речи и деятельности людей.

Основой и критерием истинности познания этих закономерностей является, как и во всяком познании, практика.

При этом необходимо иметь в виду, что практика, как основа познания и критерий истины, никогда не может быть сведена к эксперименту или к практической деятельности одного человека либо отдельного коллектива людей'.

В отличие от эмпиризма и позитивизма марксистская философия рассматривает практику не как чувственный опыт отдельной личности, а как исторически развивающуюся совокупность всех форм человеческой деятельности, непосредственно ведущей к изменениям во внешнем мире, деятельности, основу которой составляет материальное производство.

Не только практика психологических наблюдений, но прежде всего практика общественной жизни, повседневное участие людей в самых различных общественных отношениях раскрывает законы протекания психических процессов, связи мышления и воли людей с окружающей их действительностью и совершаемыми ими поступками. Эти связи должны были быть обнаружены и проверены много тысяч раз, закрепиться в сознании многих поколений, чтобы стало возможным на основе самого тщательного изучения конкретного поступка правильно понять, что сознавал, к чему стремился, чем руководствовался совершивший поступок человек. Ясно, что проделывать при этом каждый раз заново всю работу по установлению закономерных связей между объективной и субъективной сторонами любого акта человеческого поведения не нужно и невозможно.

В оценке субъективной стороны конкретного преступления огромная роль принадлежит практическому опыту следователя и судей, отражающему опыт всего человечества. Этот опыт приобретает в судебной и следственной практике по установлению субъективной стороны пре-

' Из-за непонимания этого иногда возникают споры о том, какие именно формы практики доступны и какие недоступны суду. В действительности суд использует общественно-историческую практику человечества в ее полном объеме.

16 Заказ 5642                               ^)

ступного деяния вид некоторых неправовых презумпции, действующих до их опровержения теми или иными добытыми по делу доказательствами. Изучение доказательственной практики позволяет назвать по крайней мере шесть таких презумпций, которые постоянно применяются в ходе доказывания субъективной стороны, хотя их использование и не находит отражения в законе и не достигает уровня теоретического осмысления.

Формулируя эти презумпции, мы для краткости каждый раз опускаем присущую любой из них вторую часть формулы: «Пока иное не установлено собранными по делу доказательствами». Презумпции эти суть следующие:

1) всякое изменение в объективном мире, произведенное вменяемым человеком, признается совершенным сознательно;

2) осознание субъектом фактической стороны своего поступка должно рассматриваться и как осознание его социального содержания (общественной опасности, аморальности, противоправности и т. п.);

3) вменяемый человек предвидит все закономерно возможные непосредственные последствия своего поведения;

4) любое отдельно взятое событие или отношение, предшествующее деянию, не служит доказательством мотива, равно как и взятый сам по себе его результат недостаточен для суждения о цели преступления, лежащей за пределами непосредственного фактического результата действий;

5) случайные последствия деяния, как и неочевидные свойства его предмета и способа совершения, неизвестны субъекту;

6) объяснения самого субъекта относительно формы и содержания субъективной стороны деяния считаются недостоверными.

Мы предвидим возможные возражения против изложенной точки зрения по вопросу о пути доказывания субъективной стороны преступления, не традиционной для процессуальной литературы.

Так, в одной из новейших работ по теории доказательств не содержится никаких указаний на особенности субъективной стороны как составной части предмета доказывания.

Применительно к установлению мотива и целей пре

ступления там сказано следующее: «С нашей точки зрения нельзя говорить о каких-либо принципиальных препятствиях на пути выяснения мотива и целей преступления. Речь может идти лишь о тех трудностях, которые возникают по ряду конкретных дел. Но они могут быть и при установлении субъекта преступления, места, времени совершения преступления и т. п. Все эти трудности преодолимы»'.

Это, как было показано выше, явное упрощение проблемы. В действительности при установлении субъективной стороны преступления именно потому, что ее элементы никогда не даны восприятию непосредственно и не имеют однозначного отпечатка в объективных обстоятельствах содеянного, следствию и суду приходится особенно широко прибегать к обобщенному практическому опыту, исходить (по крайней мере на начальном этапе доказывания) из названных презумпций. По этим же причинам в выводах о форме и содержании умысла или неосторожности особенно велик удельный вес оценочных суждений, а вероятность ошибки особенно высока2.

Надежность выводов относительно субъективной стороны преступления определяется числом и связью доказательств, подтверждающих или, наоборот, опровергающих то, что презюмируется как нормальное, естественное субъективное отношение человека к своим действиям.

Как именно пользуется суд доказательствами и презумпциями при установлении субъективной стороны умышленного преступления, достаточно хорошо видно из постановления Пленума Верховного Суда СССР от 8 октября 1965 г. по делу НЛ

* сТеория доказательств в советском уголовном процессе. Часть Общая», М., 1966, стр. 210.

2 Мы исходим из того, что при самом полном и добросовестном расследовании и рассмотрении уголовного дела (как и при решении любого практического вопроса) всегда объективно существуют исторически обусловленные и зависящие от обстановки происшествия и расследования возможности ошибки. Это представляется столь же несомненным, как и ошибочность отождествления объективности истины с ее несомненностью (еДемократические основы советского социалистического правосудия», М., 1965, стр. 41). Субъективно невероятное может столь же успешно оказаться объективно истинным, как и несомненное – ошибочным.

3 еБюллетень Верховного Суда СССР» 1966 г. № 2, стр. 21–22.

16*                               944

Н. был осужден Новосибирским областным судом по п. «г» ст. 102 У К РСФСР за убийство своей жены, совершенное при следующих обстоятельствах. Заподозрив жену в том, что она взяла у него деньги, Н., находившийся в нетрезвом состоянии, стал жестоко избивать потерпевшую. Свалив ее на пол, он нанес ей множественные удары ногами в голову, грудь, живот и другие части тела. От полученных побоев жена Н. скончалась на месте.

Кассационная инстанция изменила квалификацию действия Н. (на ч. 2 ст. 108 УК. РСФСР), считая, что у виновного отсутствовал умысел на причинение смерти потерпевшей.

Пленум Верховного Суда СССР в порядке судебного надзора отменил определение кассационной инстанции, обосновавшей свой вывод об отсутствии умысла на убийство тем, что: 1) осужденный отрицал наличие у него такого намерения и 2) он не применял никаких орудий при совершении убийства.

В обоснование своего решения Пленум Верховного Суда СССР привел следующие доводы:

а) то, что Н. не пользовался никакими орудиями, не исключает возможности умысла на убийство;

б) Н. наносил удары в большом количестве и с большой силой, причем в область жизненно важных органов... «При таком положении нельзя утверждать, что Н., совершая подобные действия, не предвидел возможности наступления смерти потерпевшей»;

в) несостоятельна ссылка на последующее поведение Н. (избив жену, он лег спать), так как «данное обстоятельство... не исключает его умышленной вины по отношению к смерти потерпевшей»;

г) ссылка самого Н. на отсутствие у него намерения убить жену «представляется неубедительной, поскольку основана лишь на фактически голословном утверждении обвиняемого, которому не было дано должной критической оценки в сопоставлении с тем, что он действительно сделал».

Еще интереснее в рассматриваемом аспекте более общий вывод Пленума об оценке субъективной стороны преступления, совершенного Н. «В этой связи,– сказано в постановлении Пленума Верховного Суда СССР,– нельзя согласиться с приведенным в определении Судебной коллегии и постановлении Президиума Верховно

го Суда РСФ'СР аргументом о том, что причинение тяжких телесных ^повреждений, повлекших смерть, само по себе не свидетельствует о наличии умысла на убийство. Это положений верно лишь при условии, когда оно явилось результатом всесторонней оценки конкретных обстоятельств дела, включая число ударов, куда они наносились, с какой силой и характера возникших повреждений»'.

Таким образом, Пленум Верховного Суда СССР вполне обоснованно исходит из того предположения, что определенный образ действия «сам по себе» дает основания судить о сознательном характере действия, предвидении его непосредственных последствий и желании либо сознательном допущении полученного результата, пока и поскольку это не опровергается конкретными обстоятельствами происшедшего. В этом постановлении Пленума Верховного Суда СССР, достаточно типичном для правильного судебного подхода к оценке доказательств умысла, отчетливо видно практическое применение 1, 2, 3 и 6-й из названных нами фактических презумпций.

Столь же нетрудно проиллюстрировать анализом судебной практики и применение 4 и 5-й презумпций, отступление от которых по большей части выявляется судами кассационной или надзорной инстанции и влечет отмену или изменение приговора.

Так, по делу Ж.2 Пленум Верховного Суда СССР не согласился с приговором Ленинградского областного суда, которым подсудимый был признан виновным в умышленном убийстве Зайцева. Ж., находясь в нетрезвом состоянии, выстрелом из ружья совершил поджог сарая, в котором находился потерпевший.

Так как по делу не было установлено, что Ж. знал о нахождении кого-либо в сарае, и смерть Зайцева наступила не непосредственно в результате выстрела, а как следствие пожара, т. е. по отношению к выстрелу была его отдаленным, случайным последствием, Пленум отметил, что «при такой ситуации ответственность за умышленное убийство могла наступить лишь при условии, если бы было доказано, что поджог был произведен

* «Бюллетень Верховного Суда СССР» 1963 г. № 2, стр. 22. 2 «Бюллетень Верховного Суда СССР» 1965 г. № 1, стр. 15–18.

245

с намерением лишить таким образом жизни другого человека».

В данной ситуации объективная сторона содеянного сама по себе не могла послужить доказательством того, что субъект предвидел случайное, опосредствованное последствие своего действия.

Так как единственный путь познания психических процессов и состояний лежит через поступки человека, в которых эти процессы и состояния объективируются, то, очевидно, относительно более легким является дока-зывание таких наиболее близких к выполнению действия элементов структуры волевого процесса, как волевое усилие, решение выполнить действие, намерение осуществить его. Чем далее продвигаемся мы в глубь структуры волевого действия, к его внутренним истокам, тем труднее доказывать наличие или отсутствие определенных элементов психического процесса: его цель и мотивы. Наконец, в значительном числе случаев наибольшие трудности при доказывании элементов субъективной стороны преступления представляет установление содержания восприятий, представлений и мышления субъекта, установление

того, что именно в данной ситуации было известно (или неизвестно) субъекту.

Практические возможности судебного доказывания и их значение для определения умысла в законе

Сложность предмета доказывания и пути познания при установлении субъективной стороны преступления выдвигает важную прагматическую проблему при конструировании системы уголовного законодательства. Сущность этой проблемы заключается в следующем. Форма и содержание субъективной стороны общественно опасного деяния, слагающиеся из таких элементов, как сознание социального характера деяния, его признаков и условий совершения, желание или сознательное допущение результата, цель и мотивы действия (бездействия), всегда влияют на степень ответственности (и даже на существование ее оснований). При этом отдельный элемент субъективной стороны, например цель, мотив или «заведомость» в отношении какого-либо обстоятельства,

может в соответствии с законом выступать в качестве квалифицирующего признака.

Установит^ наличие или отсутствие элементов субъективной стороны суд может только на основе объективных обстоятельств дела и сообщений виновного и свидетелей, оценивая эти данные с позиций практического опыта.

Достоверное установление любого элемента субъективной стороны всегда трудно, а в некоторых случаях может оказаться невозможным (тогда, как мы видели выше, действует презумпция несуществования неустановленного).

Доказывание субъективной стороны – принципиально менее надежно ( с точки зрения степени достоверности результата и возможности ошибки), чем установление объективных следов и свойств преступления.

Суммируя эти соображения, мы приходим к выводу, что при конструировании Общей части уголовного законодательства и формулировании диспозиций статей Особенной части, во-первых, недопустимо абстрагироваться от практических возможностей доказывания элементов субъективной стороны и, во-вторых, очевидно, нужно стремиться к максимальной содержательности и определенности понятий, описывающих эти элементы. В противном случае неизбежно будет нарушена специфика права, и применение уголовноправовой нормы в точном соответствии с ее содержанием и назначением может превратиться в случайность.

Законодатель, как правило, не включает в содержание субъективной стороны эмоции преступника, хотя с точки зрения общественной опасности личности весьма различ-цы, например убийство, совершенное с удовольствием или при отсутствии какого-либо определенного эмоционального отношения к содеянному, и убийство, потрясшее виновного; злорадство .вора при мысли о причиненном потерпевшему ущербе или, наоборот, сожаление по тому же поводу. Лишь в тех случаях, когда эмоция в данной ситуации, как правило, отчетливо и определенным образом объективируется, например в способе совершения преступления, ее влияние на ответственность может быть отражено в диспозиции нормы, да и то опосредствованным (через объективное) способом. Примером может служить убийство, совершенное с особой жестокостью.

Словом, один из путей облегчения правильного установления субъективной стороны преступления и ее влияния на ответственность есть путь опосредствованного

выражения в законе субъективной сторон^ – через указание на типичные проявления ее объективизации.

Чтобы оценить практический смысл такого пути, достаточно указать на общеизвестные трудности разграничения умышленного тяжкого телесного повреждения, повлекшего смерть потерпевшего, и умышленного убийства, а также тяжкого телесного повреждения и покушения на убийство.

Здесь мы сталкиваемся, так сказать, с абстрактно-теоретической позицией закона: если виновный желал (или сознательно допускал) причинение опасного для жизни повреждения, но не желал (не допускал) причинения смерти – квалификация одна. Если желал или хотя бы сознательно допускал причинение смерти – квалификация иная. А что именно охватывалось предвидением и велением виновного, суду приходится устанавливать при наличии объективных обстоятельств дела, как правило, весьма и весьма сходных и в случае убийства (покушения на него), и в случае умышленного причинения тяжких телесных повреждений.

Изучение судебной практики показывает, что решающими моментами, влияющими на квалификацию двух рассматриваемых преступлений, в подавляющем большинстве случаев 'служат три вида объективных обстоятельств:

а) характер орудия преступления (и вообще наличие или отсутствие смертоносного орудия);

б) локализация повреждений (нанесены они в жизненно важные центры или нет);

в) наличие или отсутствие предшествующих преступлению угроз со стороны виновного лишить потерпевшего жизни.

Если отбросить третье из названных обстоятельств, как представляющее проявление «голого умысла», которое может быть не связано с содеянным (и вообще с трудом поддается оценке), то два первых обстоятельства оказываются решающими в большинстве случаев.

Вместе с тем отсутствие указаний на них в законе создает у суда формальное право не считаться с этими обстоятельствами. В результате в ряде случаев избранная судом квалификация остается неубедительной, выглядит произвольно и число судебных ошибок по этим категориям дел до сих пор весьма значительно.

Представляется, что легальное отождествление во всех случаях умышленного тяжкого телесного повреждения, нанесенного смертоносным орудием в жизненно важные органы,' с покушением на убийство могло бы только уменьшить число ошибок при оценке субъективной стороны преступления. Но это путь, так сказать, частный, применимый без ущерба для принципа виновного вменения далеко не всегда.

Значительно более важен (и всеобщ) другой путь – путь четкой алгоритмизации оценки субъективной стороны преступления. Мы вообще считаем, что с точки зрения его гносеологической функции закон должен быть непосредственным выражением не теории уголовного права, а алгоритма судебной деятельности по квалификации преступления и определению наказания.

Теория образует научную основу уголовного законодательства, объясняет, почему именно закон формулируется соответствующим образом, помогает толкованию закона, но это не делает содержание теории адекватным содержанию закона. Последний сам включен в предмет теории уголовного права и относительно свободен, как всякий объект, от своего отражения. Теория уголовного права знает, например, ряд классификаций и значитель-^ ное число видов умысла. Общая часть уголовного законодательства содержит указания только на два вида умысла – прямой и косвенный, к тому же не называя их.

Законодатель руководствуется теорией, но отступление закона от того или иного теоретического положения юридических последствий не порождает. Неограниченная свобода и борьба мнений внутри теории, ведущая к неизбежной неопределенности некоторых понятий, к сосуществованию различных концепций, очевидно, не должна приводить к неопределенности закона, вызывать несогласованность его норм и открывать простор для произвольного толкования нормативного материала одновременно с различных позиций.

Но возможно ли это вообще? Возможно ли, чтобы неизбежная в науке уголовного права (как и во всякой науке) подвижность содержания понятий и суждений не приводила к неопределенности закона? На этот вопрос следует ответить утвердительно. Это возможно и необходимо потому, что элементы теории (суждения) и элементы законодательства (нормы) имеют различную логиче-

скую и языковую структуру и выполняют различные функции в процессе познания и в практике.

По своей природе суждения суть формы отражения объективной действительности в человеческом сознании. Они описывают действительность, обладают содержанием, независимым от сознания, и потому суждениям всегда присуща истинность или ложность.

Правовая норма по содержанию своему есть предписание, языковым эквивалентом которого является предложение долженствования. Ничего не утверждая н не отрицая, но лишь предписывая определенное поведение определенному адресату, нормы «не обладают дескриптивной функцией, они лишены ценности с точки зрения истины»'.

Анализируя коренное различие между суждением п нормой, Г. Клаус приводит следующую таблицу2.