25

люционную деятельность усиливал, т. е. в преступлении, предусмотренном ст. 57-й Уголовного Кодекса РСФСР». (См. там же, л. 15). А 11 сентября последовало заключение по его делу, в котором в частнос­ти говорилось: «на основании п. 2 лит. Е. Положения о ГПУ от 6/П с/г. полагаю: в целях пресечения злостной антисоветской деятельности Ильина Ивана Александровича выслать из пределов РСФСР за гра­ницу. Но, принимая во внимание заявление, поданное гр-ном ИЛЬИНЫМ в Коллегию ГПУ с просьбой разрешить ему выезд за свой счет, освободить его для устройства личных и служебных дел на 7 дней, с обязательством по истечении указанного срока явиться в ГПУ и немедленно выехать за границу». (См. там же, л. 15—16). Приговор был известен Ильину еще 5 сентября, так как он дал следующую подписку, «дана сия мною, гражда­нином Иваном Александровичем Ильиным, Государственному Полити­ческому Управлению в том, что обязуюсь не возвращаться на территорию РСФСР без разрешения органов Советской власти.//Статья 71-ая Уго­ловного Кодекса РСФСР, карающая за самовольное возвращение в пре­делы РСФСР высшей мерой наказания мне объявлена...»103 Более того, Ильин просто вставил дважды свою фамилию в стандартную форму, заготовленную заранее на основании того же п. 2 лит. Е, указывающего, что на НКВД возлагается: «выполнение специальных поручений Президиума Всероссийского Центрального Комитета или Со­вета Народных Комиссаров по охране революционного порядка»'04,— в стране шла кампания по высылке ряда ученых, философов и лите­раторов за границу.

«Я помню,— писал он позже,— как осенью 1922 года, в Москве, когда «вечное изгнание под страхом расстрела» было уже объявлено мне и оставались одни формальности, ко мне пришел проститься один из приятелей и произнес мне надгробное слово: «Вы,— говорил он,— конченый человек; вы неизбежно оторветесь от России и погибнете... Что вы без родины? Что можете без нее сказать? Уж через несколько ме­сяцев вы не будете понимать того, что здесь совершается, а через год вы будете совсем чужды России и не нужны ей... Иссякнут ваши духовные родники... И вы станете несчастным, беспомощным, изверженным эмиг­рантом!»

Я слушал и не возражал ему: он не видел дальше «пустоты и темно­ты»; он думал, что родина исчерпывается местом пребывания и совмест­ным бытом; его патриотизм питался повседневностью; его любовь нуж­далась в ежедневном подогревании; «русскость» его души была не изна­чальной, а привитой; он видел Россию не из ее священных корней и судил обо мне по себе. И, зная это, я не надеялся поколебать его в прощаль­ной беседе...

Мы,  русские,   мы,  белые,  все  мы,  вынужденно  оторвавшиеся  от

люционную деятельность усиливал, т. е. в преступлении, предусмотренном ст. 57-й Уголовного Кодекса РСФСР». (См. там же, л. 15). А 11 сентября последовало заключение по его делу, в котором в частнос­ти говорилось: «на основании п. 2 лит. Е. Положения о ГПУ от 6/П с/г. полагаю: в целях пресечения злостной антисоветской деятельности Ильина Ивана Александровича выслать из пределов РСФСР за гра­ницу. Но, принимая во внимание заявление, поданное гр-ном ИЛЬИНЫМ в Коллегию ГПУ с просьбой разрешить ему выезд за свой счет, освободить его для устройства личных и служебных дел на 7 дней, с обязательством по истечении указанного срока явиться в ГПУ и немедленно выехать за границу». (См. там же, л. 15—16). Приговор был известен Ильину еще 5 сентября, так как он дал следующую подписку, «дана сия мною, гражда­нином Иваном Александровичем Ильиным, Государственному Полити­ческому Управлению в том, что обязуюсь не возвращаться на территорию РСФСР без разрешения органов Советской власти.//Статья 71-ая Уго­ловного Кодекса РСФСР, карающая за самовольное возвращение в пре­делы РСФСР высшей мерой наказания мне объявлена...»103 Более того, Ильин просто вставил дважды свою фамилию в стандартную форму, заготовленную заранее на основании того же п. 2 лит. Е, указывающего, что на НКВД возлагается: «выполнение специальных поручений Президиума Всероссийского Центрального Комитета или Со­вета Народных Комиссаров по охране революционного порядка»'04,— в стране шла кампания по высылке ряда ученых, философов и лите­раторов за границу.

«Я помню,— писал он позже,— как осенью 1922 года, в Москве, когда «вечное изгнание под страхом расстрела» было уже объявлено мне и оставались одни формальности, ко мне пришел проститься один из приятелей и произнес мне надгробное слово: «Вы,— говорил он,— конченый человек; вы неизбежно оторветесь от России и погибнете... Что вы без родины? Что можете без нее сказать? Уж через несколько ме­сяцев вы не будете понимать того, что здесь совершается, а через год вы будете совсем чужды России и не нужны ей... Иссякнут ваши духовные родники... И вы станете несчастным, беспомощным, изверженным эмиг­рантом!»

Я слушал и не возражал ему: он не видел дальше «пустоты и темно­ты»; он думал, что родина исчерпывается местом пребывания и совмест­ным бытом; его патриотизм питался повседневностью; его любовь нуж­далась в ежедневном подогревании; «русскость» его души была не изна­чальной, а привитой; он видел Россию не из ее священных корней и судил обо мне по себе. И, зная это, я не надеялся поколебать его в прощаль­ной беседе...

Мы,  русские,   мы,  белые,  все  мы,  вынужденно  оторвавшиеся  от